Обзоры и сравнения - Наше кино





 

#147  
Дата: 2006-05-25 21:00 GMT
BARTON   Страна: 
Сообщений: 844
Обзоров: 2498
ГЕРМАН Алексей



(р. 20. 06. 1938 ), режиссер, сценарист, актер. Родился в Ленинграде. В 1960 окончил ЛГИТМиК (мастерская Г. Козинцева). Работал в Смоленском драмтеатре, Ленинградском Большом Драматическом театре (1961-1964). Над сценариями к своим фильмам работает вместе с женой — Светланой Кармалитой. В 1990 организовал СПиЭФ (Студия первого и экспериментального фильма) и является художественным руководителем студии. В 1992 получил Приз «Золотой овен» в номинации «Человек кинематографического года» («За создание уникальной студии, интуицию и настойчивость»).
1965 РАБОЧИЙ ПОСЕЛОК режиссер
1967 СЕДЬМОЙ СПУТНИК режиссер
1971-1985 ПРОВЕРКА НА ДОРОГАХ («Операция «С Новым годом») режиссер
1976 ДВАДЦАТЬ ДНЕЙ БЕЗ ВОЙНЫ режиссер
1977 САДИСЬ РЯДОМ, МИШКА! сценарист
1980 РАФФЕРТИ актер
1980 СЕРГЕЙ ИВАНОВИЧ УХОДИТ НА ПЕНСИЮ актер
1981 ЛИЧНАЯ ЖИЗНЬ ДИРЕКТОРА актер
1984 МОЙ ДРУГ ИВАН ЛАПШИН режиссер
1989 КАНУВШЕЕ ВРЕМЯ актер
1991 ГИБЕЛЬ ОТРАРА сценарист
1994 ЗАМОК актер
1995 МАНИЯ ЖИЗЕЛИ актер
1995 ТРОФИМЪ (в к/а ПРИБЫТИЕ ПОЕЗДА) актер
1995-1996 СЕРГЕЙ ЭЙЗЕНШТЕЙН. АВТОБИОГРАФИЯ актер
в произв. ХРУСТАЛЕВ, МАШИНУ! режиссер, сценарист
   
#619  
Дата: 2006-05-25 21:00 GMT
BARTON   Страна: 
Сообщений: 844
Обзоров: 2498
Источник

ПОЛВЕКА БЕЗ ХОЗЯИНА Документальная лента



«…Я вошел в привокзальный парк и заплакал. Я увидел
нетронутый 34-й год». Это Герман об Астрахани, куда
он попал в поисках натуры для фильма «Мой друг
Иван Лапшин». Родился Алексей Юрьевич в 1938-м и
помнить за четыре года до своего официального
появления на свет, как выглядела сталинская
провинция, не мог. Но он помнил, так же как помнит
до мельчайших подробностей облик средневекового
города, в котором оказался герой его снимающейся
картины «Трудно быть богом».

Такой вот особый талант
видеть и чувствовать любую эпоху, словно вчера из
нее вернулся. И заставлять зрителей ощутить не
правдоподобие — с этим справится всякий
мало-мальски профессиональный режиссер, — а
реальность давно прошедшего времени.

Этот же эффект возникает и
когда слушаешь рассказы Алексея Германа.

Мы подумали: что если
взять и склеить их в одну ленту — тоже получится
кино, и тоже — о времени. Подумали, склеили — и
получилось!

Первая серия:
«Мы жили в нереальном мире»

Пятидесятые
годы… Театральный институт, куда я поступил, был
тогда гремучей смесью из космополитов и прочих
социально чуждых элементов, от которых когда-то
избавились, а теперь снова начали брать, и старой
сталинской номенклатуры, той, что их и выгоняла. У
нас был секретарь партийной организации. Очень
толстый, с красным, как пионерский галстук, лицом.
И зимой, и летом он носил калоши, очень длинное
пальто, шляпу и большой толстый портфель. Однажды
на моих глазах распахнулась дверь института — и
человек чахоточно-нищенского вида, никого ни о
чем не спрашивая, прямиком направился к кабинету.

Через полчаса оттуда
вышел партайгеноссе, все в тех же гоголевских
калошах, пальто и шляпе. Больше его никто никогда
нигде не видел.

Подобные сцены тогда
разыгрывались повсюду и расшифровывались
однозначно: бывшие лагерники навещали тех, кому
были обязаны своей посадкой.

Мы жили в нереальном мире.
Мои сокурсники тихо читали Кафку и делали этюды,
разоблачавшие бесчеловечную сущность
империализма, например, как женщина сдает одного
ребенка на опыты, чтобы спасти от голодной смерти
второго.

На наших глазах выдирали
портреты Сталина, мимо нас проносили помойные
ведра, из которых торчала гипсовая рука с
трубкой. На собраниях какая-нибудь женщина
вскакивала, рыдая, что она не может поверить про
товарища Сталина, и на нее сурово цыкали. Все было
перепутано.

Под окнами дома на
Марсовом поле, где я жил, толпились в ожидании
ревущие «ЗИМы»: внизу в огромных мастерских, где
сегодня модный ресторан, круглосуточно кипела
работа — там спешно закрашивали портреты
Сталина, сверху рисовали Хрущева. Система
перестраивалась оперативнее, чем люди.

Со мной училась Капа Т.,
девица необыкновенной красоты, величины и
темперамента. У нее был любовник Толя С. И они
пыхтели по всем институтским углам. Куда ни
кинешь взгляд — повсюду обжимаются Капа и Толя. В
припадке невероятной страсти, чтобы проверить
чувства, Капа призналась Толе, что она —
американская шпионка. Толя прометался ночь, а в
пять утра примчался к профессору Петровых, и они
вместе кинулись в КГБ. В 8 ч. 15 мин. из института
вывели рыдающую Капку, в 8 ч. 45 мин. гигантским
поджопником она была возвращена обратно, а в 8 ч. 55
мин. из темного угла уже доносилось привычное
пыхтение.

После института меня взял
к себе в театр Товстоногов. БДТ числился в то
время таким ленинградским центром свободомыслия
и вольнолюбия. Самой смелой постановкой было
«Горе от ума». Хрущев не видел спектакля, но ему
донесли, что на занавесе — эпиграф из Пушкина:
«Догадал меня черт родиться в России с умом и
талантом». Генсек стукнул ботинком по трибуне,
заревели бульдозеры — и Товстоногова выдернули
из Парижа, где он беспечно гулял по бульварам, на
заседание в Смольный, на котором присутствовал и
я.

Там за что-то сначала
высекли Конецкого, моего товарища и всеми
любимого и почитаемого писателя. Тот каялся и
декламировал несусветный бред о том, как тонул в
Баренцевом море и, уже почти утонув, вспомнил, что
он — член Коммунистической партии Советского
Союза, ощутил невероятный прилив сил и спасся.

Много лет спустя, когда я
ему об этом напомнил, Конецкий захохотал и не
поверил. Но так было.

А Георгий Александрович
признался, что весна для него началась не по
календарю, а с той минуты, как он услышал
проникновенные слова Хрущева про живопись и про
ошибочную пушкинскую цитату, пообещал, что будет
ставить «Поднятую целину», и опять укатил в
Париж. Он был отважный и легкомысленный.

Текст с занавеса убрали,
но световое пятно, в котором он был, оставили. Оно
светилось на занавесе каждый спектакль. И все
понимали, о чем это. Театр ликовал, а Гога был
героем — за то, что оставлял пустой круг, где
когда-то были слова не кого-нибудь, а Пушкина,
который и тогда был наше всё.

А в фойе театра в антракте
кто-то вдруг кидался к кому-то и бил смертным
боем, и никто не вмешивался, не кричал: «Милиция!».


Шестидесятые
— это и счастье общения, Коктебель, песенки,
которые куда-то нас выводили, дух свободы, хотя
никакой свободы не было, — «окололитературный
трутень» Бродский уже сидел на скамье
подсудимых. Кстати, когда папе (писателю Юрию
Герману. — Л.Г.) принесли на подпись письмо против
Бродского, он спустил делегацию с лестницы. Не
потому, что Бродский был ему особо дорог, — ему
было на него наплевать, он и не знал, кто такой
Бродский, — но его накрутил Гранин: если мы
разрешим сажать поэтов, то все снова пойдет
наперекосяк.

…Первое мое воспоминание
о «Ленфильме» — это огромное количество Лениных.
Внизу, где сейчас звукоцех, находилась столовая.
В ней были только кисель и очередь из Лениных, с
пальцами, заложенными за жилетку.

Надвигался грандиозный
юбилей Октябрьской революции, и на «Ленфильме»
запустили сразу три сценария о Ленине и со всего
СССР собрали Ильичей на пробы.

В толпе крепышей в кепке
мрачно мелькал один-единственный Сталин. Он то и
дело отдирал приклеенные усы и решительно
направлялся к выходу.

За ним кидались,
уговаривали, возвращали назад.

Когда я пришел на
«Ленфильм» в 1963 году уже работать, принять или не
принять меня не мог никто. Студия
функционировала, но вся администрация, от
директора до последнего зама, была уволена.
Почему? В каких-то страшных кремлевских
закоулках показывали «Каина Восемнадцатого», и
заглянул Хрущев, как нарочно на той сцене, где
Демьяненко и вся команда переодевались в женское
платье, чтобы проникнуть во дворец. «Пидарасы,
опять пидарасов показывают!» — закричал Хрущев.
И всех уволили. Месяца два я служил на
«Ленфильме» нелегально, получая зарплату в БДТ.
Потом Хрущеву объяснили, в чем дело, все
мгновенно были прощены, и меня оформили
официально.

Я стал служить у
Венгерова. Он только что снял прекрасную картину
о войне «Балтийское небо» по Николаю Чуковскому.
И полетел на фестиваль в Венецию вместе с
Глебовым, который сыграл Мелехова в «Тихом Доне».
Летели через Вену, и там у Глебова спросили, как
бы он хотел провести несколько часов до
венецианского рейса. Что такое для русского
человека в те годы Вена? Представить невозможно.
Глебов напыжился и выдал, что мечтает посетить
тот уголок природы, который вдохновил Штрауса
написать гениальные «Сказки венского леса».

И вот, вместо того чтобы
поблаженствовать в кафе, поглазеть на
проституток, они ехали сквозь какие-то сраные
посадки, а Глебов, откинувшись на шикарное
кожаное сиденье, еще и напевал:
«Трам-трам-трам-па-пам»… А рядом Венгеров, закрыв
глаза, мечтал об одном — проломить этому идиоту
череп.


60-м из
Комарова наша семья перебралась в Сосновку.
Во-первых, папа жаждал сблизиться с народом;
во-вторых, Комарово заполонили те, кого папа не
любил. Помню, в местный магазин привезли сыр
«рокфор» и мы с папой стояли в очереди. Очередь
стояла не для того, чтобы покупать, а чтобы
возмущаться: какую-то пакость привезли. Какой-то
жлоб в кожаном пальто, дыхнув портвейном и луком,
наклонился к папе и подмигнул: «Как Шостакович —
с гнильцой».

Папа с Шостаковичем
дружил. Он приходил к нам по железнодорожному
полотну, и они — папа, Козинцев, Шостакович и
Шварц, — все с тростями, отправлялись пить боржом
в шалман «Золотой якорь».

В период своей опалы к ним
присоединился поселившийся в нашей бане Иосиф
Хейфиц с двумя значками Сталинской премии на
френче. Ему поручили снимать фильм о Советской
Мордовии. Хейфиц очень старался. За их машиной
ехали два автобуса с костюмами, галстуками,
белыми рубашками. Как только видели тракториста
на фоне красивого пейзажа или милиционеры
доставляли отловленного механизатора на
выбранный красивый пейзаж — на него надевали
костюм, рубашку, галстук, шляпу, и он в таком виде
пахал и сеял.

Но талант победил, и
Хейфиц не снял той меры гадости, которая от него
требовалась. И отовсюду вылетел.


Монтаж — Лилия ГУЩИНА

19.07.2004
   
#620  
Дата: 2006-05-25 21:00 GMT
BARTON   Страна: 
Сообщений: 844
Обзоров: 2498
http://www.krugosvet.ru/articles/101/1010156/1010156a1.htm



ГЕРМАН, АЛЕКСЕЙ ГЕОРГИЕВИЧ
(Юрьевич) (р. 1938) – российский режиссер. Родился 20 июля 1938 в Ленинграде, сын писателя Юрия Германа. В 1960 окончил Ленинградский Государственный Институт Театра, Музыки и Кинематографии (мастерская Григория Козинцева), работал в Большом драматическом театре с Георгием Товстоноговым .Дебютировал в кино снятым совместно с Григорием Ароновым фильмом Седьмой спутник (1968).


Первый самостоятельный фильм Германа Проверка на дорогах (1971, прокат 1985) был запрещен и вышел на экраны только во времена перестройки. Героем картины был бежавший к партизанам полицай, что уже само по себе не вписывалось в принятые каноны фильмов о войне. Однако, по всей видимости, наибольший гнев коммунистических властей вызвала не столько сама история пытающегося искупить свою вину предателя, сколько новый подход к показу «окопной правды», стремление режиссера создать образ войны через множество максимально достоверных деталей – от шипения раскалившегося пулемета, упавшего в снег, до изможденных военнопленных, которых играли настоящие заключенные.


В подобной же стилистике сделана и следующая картина Германа Двадцать дней без войны (1976), в которой сюжет уже начинает уступать по своей значимости бытовым деталям: если в первом фильме режиссера присутствовала захватывающая интрига, то герой второго – фронтовой журналист, приехавший на двадцать дней в тыл, – действует по большей части как наблюдатель, перед глазами которого разворачиваются обстоятельства эвакуационной жизни и военные впечатления.


Тенденция к размыванию повествовательной основы фильма еще более усилилась в фильме Мой друг Иван Лапшин (1984), где сюжет формально еще существует (поимка банды в провинциальном городе середины 1930-х), но уже практически полностью теряется в насыщенной городской среде и подробностях коммунального быта. Эта особенность фильма подчеркивается его звуковым строем, в котором многие сюжетно важные реплики проскакивают почти незаметно между незначащей посторонней болтовней и звучащим радио. Очень подвижная, живущая самостоятельной жизнью камера выхватывает отдельные как бы случайные предметы, и точно так же микрофон выхватывает отдельные как бы случайные реплики, создающие все вместе общую атмосферу времени.


Наконец, фильм Хрусталёв, машину! (1998) построен таким образом, что даже хорошо зная обстоятельства советской истории первых месяцев 1953 (дело врачей, отголоски которого служат основой первой половины фильма, и смерть Сталина, являющаяся кульминацией второй половины), разобраться в его фабуле крайне затруднительно (что, вероятно, и послужило причиной прохладного приема, который встретил фильм на юбилейном 50-м фестивале в Канне и в европейской критике). В этой картине концентрация материальной среды и (в том числе и страшных) бытовых подробностей достигла такой силы, что смогла сформировать образ эпохи и страны, не нуждаясь в сюжетных подпорках.


Такое свойство картины подчеркивается и ее названием, повторяющем малозначительную, брошенную вскользь реплику, значение которой связано не с повествовательным аспектом фильма, а, скорее, с подспудно звучащем в нем конфликтом бытовых предметов – хрусталя и механического агрегата.


Сосредоточенность режиссера на проблемах истории и времени проявляется и в двух наиболее бросающихся в глаза особенностях его фильмов: все они черно-белые, как кинохроника 1930–50-х, и во всех них встречается редко применяющийся в кино прием – взгляд персонажа непосредственно в камеру, что устанавливает прямой контакт между аудиторией и экранным миром.


Алексей Герман соавтор сценариев большинства своих фильмов; снимался как актер (например, в фильме Сергей Иванович уходит на пенсию, телефильме Рафферти и других). С 1999 работает над картиной по повести братьев Стругацких Трудно быть богом.


ФИЛЬМОГРАФИЯ


Рабочий поселок (режиссер Владимир Венгеров, по Вере Пановой, 1968) ; второй режиссер; Седьмой спутник (по Борису Лавреневу 1968) сорежиссер; Проверка на дорогах (по повести Юрия Германа Операция «С новым Годом!», 1971;1985) ; режиссер; Двадцать дней без войны (по Константину Симонову, 1976) ; режиссер; Мой друг Иван Лапшин (по повести Юрия Германа, 1984) ; режиссер, соавтор сценария; Хрусталёв, машину! (1998) режиссер, соавтор сценария.


Сергей Филиппов
   
#621  
Дата: 2006-05-25 21:00 GMT
BARTON   Страна: 
Сообщений: 844
Обзоров: 2498
Источник
28 НОЯБРЯ — 90 ЛЕТ СО ДНЯ РОЖДЕНИЯ КОНСТАНТИНА СИМОНОВА
Алексей ГЕРМАН: Сейчас
мне его не хватает


Константин Симонов и Алексей Герман во время работы над картиной "Двадцать дней без войны".

Алексей Герман и
Константин Симонов. Отверженный, запрещенный — и
обласканный властью. Уволенный со студии
режиссер — и маршал советской литературы.
Формально они сотрудничали только на «20 днях без
войны». На самом деле их отношения длились целые
десятилетия…

– Симонов
был другом папы. Нет, другом — не могу сказать.
Хорошо относился, уважал Юрия Германа как автора
«Лапшина», «Жмакина», «Подполковника»… Потом он
мне рассказывал, что представлял папу стариком. А
пришел почти пацан, 23 года.
Помню Симонова с детства.
В Полярное приезжал — они с папой ходили по
частям, гарнизонам, собирали материал для
заметок. Однажды папа с Симоновым брали интервью
у английских летчиков. Был у них ас экстра-класса
лорд Роу. Лорд говорит русским корреспондентам:
«Я могу второго пилота пригласить, но вы все
равно не напечатаете с ним интервью — вам
идеология не позволит». И папа, и Симонов
возмутились: «Почему не напечатаем?». Поспорили
на бутылку виски. Война, спор крупный. «Все дело в
том, — разъяснил аристократ летчик, — что второй
пилот — мой лакей. Вообще-то мы друзья, летаем
вместе, жизнью рискуем, но что поделать, если я —
лорд, а он — лакей. По утрам он по-прежнему
приносит тапочки, кофе, сигары…».
Еще одно детское
воспоминание. Прихожу домой. По нашей квартире
(на Марсовом поле) едет женщина на моем
велосипеде. Две спицы уже вылетели. А два
генерала держат ее с двух сторон, чтобы не упала.
Что такое велосипед в 49-м году? Почти «Мерседес».
Я замер. Она перехватила мой взгляд, слезла с
велосипеда: «Извини, мальчик. Хочешь, денег дам на
починку…». Прохожу в комнату, там Симонов, Вирта
и мама. Смотрят в окно на совершенно черное
Марсово поле. Ни одного фонаря. Симонов стучит по
стеклу. Показывает в полную темноту. Мама
задумчиво: «Похоже на Париж». Симонов ей
отвечает: «Ну что вы, гораздо красивее, Таня, чем
Париж». А за окном только темнота и дождь.
Сумасшедшие. Потом Вирта — пиджак весь в
сталинских премиях, он и летом в жару в таком
пиджаке ходил — говорит: «Напишу Сталину, куплю
«ЗИС»… Продам «ЗИС» грузинам, заработаю 100
тысяч». В полумраке мерцали их лауреатские знаки
— это они с какого-то приема пришли…
Герман снял «Проверку на
дорогах» — бескомпромиссный фильм о жертвах
эпохи и собственных компромиссов. Про то, как
трудно воевалось. Про власовцев, решившихся
«кровью искупить» собственное слабодушие. Фильм
перепугал начальство. Германа выгнали со студии.
Фильм запретили. В то время они много общались с
Симоновым.
— Александр Петрович
Штейн показал Симонову наш фильм «Проверка на
дорогах», тогда он еще назывался по-другому.
Симонов вызвал меня и Светлану. Тогда он был
членом коллегии Госкино, семь раз лауреатом
Сталинской премии, секретарем Союза писателей.
На моих глазах стал кандидатом в члены ЦК. И вдруг
этот «маркиз» и «фон-барон» говорит: «Мне очень
важно, чтобы эта картина вышла. Я берусь быть ее
куратором, пробивать ее». И подписал письмо в
нашу защиту на самый верх.
Симонов пробивал… Пока
картину не показали Суслову. Суслов выступил на
всесоюзном идеологическом совещании. Похвалил
Озерова за «Освобождение» и закончил: «А в это
время в Ленинграде, словно в пику «Освобождению»,
снята картина «Проверка на дорогах», в которой
показывается, что война шла не между нами и
немцами, а в своих окопах. Эту картину, товарищи,
вы никогда не видели и не увидите». Это был конец.
И тогда опять на каком-то
совещании в ЦК Симонов с Карагановым подняли
вопрос обо мне. Говорили, что я талантливый
парень. Что снимал фильм строго по сценарию. Что
таких, как я, в стране по пальцам перечесть, таких
привлекать надо, а не отталкивать… И мне дали
совместную картину с Венгрией, Испанией и с
автором сценария — Симоновым.
Мы через кагэбэшника,
который, как он нам рассказывал, вывозил
испанское золото в Москву, узнали все
подробности про это и выяснили, что не в Америку
оно уплыло. Обрадовались как дети — вот так
сюжет! Примчались к Симонову: «У нас есть такой
материал!». Он походил, покурил и сказал печально:
«Леша, Света, мне понравилась ваша картина
«Проверка на дорогах». Считаю, ее надо выпустить
на экраны. Для этого я в ЦК КПСС дал слово
шефствовать над вами, писать вам сценарий,
который получит какие-то призы… И тогда снимут с
полки «Проверку…». Но я совершенно не имел в виду
всю оставшуюся жизнь снимать с полки самого себя.
Посему никаким моим полковникам больше не
звоните. Вы как думаете, я знал про золото или нет?
Завтра в 8 утра здесь на столе будет лежать восемь
тем, выбирайте для нашего будущего сценария…».
Но я уже прочитал «20 дней
без войны», и под визг и рыдания Светланы (она
считала, что это ужасно и снять нельзя, хотя
ранние лопатинские повести нам очень нравились)
мы приступили к работе. Придумали, как скрестить
«20 дней» с другими повестями, и южный город в
снегу встал перед глазами.
Мне всегда казалось, что
один кадр в «Двадцати днях…» я украл из «До
свидания, мальчики» Калика. Смутно помнил, что
там девочка бежит за поездом. Меня это мучило. В
Израиле, встретив Михаила Калика, признался, что,
скорее всего, украл тот кадр. Он меня немедленно
простил, сказав: «Бери еще, если надо» — и мы
выпили. Потом я посмотрел картину. Ничего я не
украл. У него далеко-далеко бежит силуэт девочки
вдоль моря. У меня на сверхкрупном плане девчонка
догоняет своего курсанта, и звучит: «Ой вы кони,
вы кони стальные». Константин Михайлович
требовал эту девочку выбросить. Я завыл: «А кого
же вставим?». «Пусть, — говорит, — Вячеслав
бежит». Был у нас такой персонаж. Но тут я быстро
нашелся: «У Гринько только что инфаркт был. Он не
может… за поездом». Так девочка и бежит,
замечательная девочка.

Периодически
наши отношения становились из рук вон плохими. С
одной стороны, он меня спасал, с другой —
требовал за это покорности. Но если я не делал
поправок для Госкино, почему должен был крошить
фильм для Симонова? Он мне как-то сказал: «Мне с
таким дерьмом пришлось вчера из-за тебя обедать.
А ты не можешь от этого дурака Петренко отрезать
сто метров (речь шла о знаменитом монологе
летчика Алексея Петренко в фильме «20 дней без
войны». — Л.М.). Приеду, вытряхну тебя из монтажной
— сам отрежу». «Константин Михайлович, я сам вас
вытряхну, да вас ни один человек и не впустит в
монтажную». Кажется, такие стычки ему почти
нравились. Хотя дружил он больше со Светланой
(Светлана Кармалита. — Л.М.). Я казался ему
человеком ненадежным. После запрета «Проверки на
дорогах» мы у него сидели, и я заметил: «Ничего,
выгонят этого Демичева». Он удивился: «Почему?».
«Украдет что-нибудь. Их же все время выгоняют». —
«Что украдет?» — «Ну, курицу, пачку бумаги». Он
побледнел: «Вы говорите о секретаре ЦК!». И меня
за серьезного человека больше не принимал, ведь
знал: все у него прослушивается, просматривается,
хотя он был членом ЦК.
Материал «20 дней…» он
смотрел отдельными кусками. Почему-то самые
лучшие места в картине ему не нравились. Спас
наши отношения Товстоногов. Случилось так, что
накануне просмотра окончательного варианта
картины Симонов приехал на два дня в Ленинград с
женой. Вечером пошел в БДТ. Разразился страшный
скандал. Товстоногов картину уже посмотрел, она
очень ему понравилась. Мне позвонила легендарный
завлит БДТ Дина Шварц. Ее кабинет был рядом с
товстоноговским. В телефонной трубке были слышны
громогласные раскаты этой ссоры. Впрочем, с
Симоновым скандалить было непросто. Он лишь
«чмокал» своей трубкой. Товстоногов густо орал,
что это лучшая картина из увиденных… Но тут есть
нюанс. Он орал не вообще, а Симонову в защиту его
же, симоновского, произведения. Это произвело
должное впечатление. Симонов пошел смотреть
кино… И расплакался. Потом сказал: «Прав
Товстоногов. У меня всего две картины: «Живые и
мертвые» и эта». Тут я заорал: «Магнитофон!
Повторите все, что вы сказали!».
Спустя время директор
«Ленфильма» Блинов, бывший первый секретарь
райкома, говорит: «Симонов обижается, что ты не
хочешь больше с ним работать». Я отвечаю: «Уверяю,
этого быть не может». Блинов привозит меня и
Светлану к Симонову: «Вот вы обижаетесь, а
Алексей хочет с вами работать». Симонов как
забегает, закричит: «Никогда, никогда в жизни с
ними больше работать не буду! Я вместо этих «20
дней…» роман написал бы. Они меня вытряхнули
всего! Вымочалили!». А через месяц — звонок:
«Знаете, что-то мне скучно стало. Давайте-ка
действительно вместе поработаем…».
В минуты откровенности он
признавался, что стремился вовсе не в ЦК, хотел
быть дипломатом. «Но я — Оболенский, Леша. Из тех
самых…».
Когда нас выдвинули на
Ленинскую премию за «20 дней…», то ленинградский
партайгеноссе Романов категорически возражал.
Симонов написал протест в Комитет по Ленинским
премиям. Дал мне прочитать его, не выпуская из
своих рук: «Вы его вырвете — отдадите западной
прессе». Я повернулся и ушел.
Но, с другой стороны, я
видел бесконечное число инвалидов, которыми он
занимался. Помню, сидит злой как волк — мы в
очередной раз разругались. Вдруг звонит какой-то
человек. Симонов хватает трубку, резко
предлагает перезвонить… Какой-то полковник,
ослепший на войне, объясняет, что перезванивать
ему затруднительно. Тут все кино и закончилось. И
наши ссоры. Он занимался только этим человеком.

Было время в
работе, когда я его ненавидел. Светлана меня
оттаскивала. Сейчас плохое отступило. Я его люблю
и безумно жалею. Нам его не хватает. Он мне в
трудные мои годы галстук подарил. На счастье. И
смотрю — точно такой же галстук висит в шкафу,
подарок Симонова отцу в очень трудное для папы
время. В эти же трудные времена отец прятался у
него на даче. Наивно полагая, что там его не
арестуют. И в эти же годы семья Светланы во главе
с выброшенным отовсюду А.М. Борщаговским, тогда
театральным критиком, жила на деньги, которые
давал К.М. Вдове Мандельштама он купил квартиру, и
сколько всего такого, что мы знаем и чего не
знаем.
Что бы мне про него ни
рассказывали, он наделал и плохого немало, но и
помогал огромному числу людей. Симонов был
крупным человеком. Хорошим поэтом, как мне
кажется, подражавшим Киплингу. И действительно
любимым народом. Кассиль правильно сказал про
«Жди меня»: «Это больше чем стихи. Это
заклинание». Он из тех редких людей, с которыми
меня жизнь сталкивает все реже и реже…
Теперь я старше Симонова
на несколько лет. И Светлана старше. Как у многих
людей в этом возрасте, у меня бессонница. И когда
лежу ночью, пытаюсь вызвать в памяти ушедших
близких и дорогих сердцу людей. Иногда и К.М., как
мы его звали. И тогда передо мной возникает лицо
не смеющегося человека, а растерянное и
несчастливое. То, с каким он приехал к нам по
дороге в больницу, из которой уже не вышел, и
подарил первый том и подписку на свое собрание
сочинений.

Записала Лариса
МАЛЮКОВА, обозреватель «Новой»
28.11.2005
   
#622  
Дата: 2006-05-25 21:00 GMT
BARTON   Страна: 
Сообщений: 844
Обзоров: 2498
Источник

АЛЕКСЕЙ ГЕРМАН. ПОЛВЕКА БЕЗ ХОЗЯИНА

Документальная лента. 2-я серия



Тому,
кто пропустил
первую серию («Новая» № 50],

мы сочувствуем, но ничем не можем помочь, поскольку
не будем пересказывать ее краткое содержание,
чтобы не получилось, как с Робертино Лоретти,
которого «Семен напел — так, ничего особенного».
Скажем одно: содержание там было.

Вторая серия:


Семидесятые-проклятые

Сосново,
куда мы перебрались в шестидесятые, было
странным образованием. Оно выросло ни на чем. В
Советском Союзе многое вырастало ни на чем и ни
из чего. Началось с того, что в чахлом районном
центре поставили райком.

Где райком — там милиция и
прокуратура. Где райком, милиция и прокуратура —
там гаражи. Где милиция, райком, прокуратура и
гаражи — там столовая. Постепенно пространство
зарастало населением и зданиями.

Это была какая-то
Диканька. Средь бела дня начальник милиции в
подштанниках, сапогах и с наганом, паля на все
Сосново, мог гнаться за котом, передушившим его
кур. К нам на крыльцо приходила попрошайничать
лиса.

На углу площади стояла
трибуна. Всю зиму она заменяла общественный
туалет. Очень удобно: темно, не видно. Накануне
Первого мая четыре тетки с лошадкой загружали
накопленное за зиму на телегу. Потом туда
становилось партийное руководство и
приветствовало сосновских демонстрантов.

В один прекрасный день в
Соснове случился пожар. Горели частные гаражи и
прокуратура. Пожарники были настолько пьяные,
что не тушили, а сидели на земле и отдавали шланги
за четвертак и бутылку водки населению. Что будет
тушить население? Естественно, свои гаражи.
Деревянная прокуратура полыхала, и из пламени
летели тысячи бумаг. Сосновские старухи набивали
этой бумагой наволочки, нагружали ими тачки. От
прокуратуры остались головешки.

Зато потом на станции
можно было купить чернику или малину в кульке,
свернутом из обрывка заявления, доноса или
уголовного дела: «…благодарю родную милицию за
бдительность, из-за которой я попал в руки самого
гуманного суда в мире, а не своей злосчастной
судьбы»

Правительство
развлекалось реформами. В нашем театральном
институте был талантливый профессор Кацман. Все
реформы начинались с того, что его увольняли, и
кончались тем, что восстанавливали. А еще под
нашими окнами снимали и ставили обратно
трамвайные рельсы. Во время хрущевских реформ
был такой анекдот: в сельскохозяйственный обком
(обкомы тогда разделили на сельскохозяйственные
и промышленные) поступает жалоба от гражданина Н.
— сосед ударил его молотком. Жалобу возвращают и
объясняют: не по адресу, товарищ, обратились. К
нам — это если серпом по яйцам. А молотком по
голове — это в промышленный. Я проходил и «в
коммунизм не въедешь на личном транспорте», и
«личный транспорт — основа всего», и «мы будем
жить при коммунизме».

Семидесятые годы…
Мерзкие годы! Хамство, предательство, массовые
отъезды:

Опять я завтра утром синим
Пойду евреев провожать.
Бегут евреи из России,
А русским некуда бежать.

Очень резкое
расслоение общества, очень резкое расслоение
режиссуры на тех, кто держался, и тех, кого купили
(а покупать у нас всегда умели — будьте-нате!).
Последние получали шикарные квартиры, на черных
«Волгах» въезжали на перрон вокзала к вагону,
жили в шикарных гостиницах и снимали пакости про
шпионов.

Людей, которые держались,
было немного. Держалась Кира Муратова,
«чистейшей прелести чистейший образец»,
держался я, держался Параджанов.

Я гулял по Марсову полю. И
гулял полковник с мальчиком. Только что
закончилась демонстрация, в городе стояла тишина
перед всенародным застольем. Мальчик
вытаскивает из кустов портрет Брежнева и дает
отцу. Папа бы его засунул обратно, но при
свидетеле не решается. И продолжает делать круги
с сыном, псом и портретом. Ждет, когда я уйду. Как
же! Так и отправился восвояси с генсеком на плече.

Охрана на номенклатурных
дачах сажала картошку и помидоры, дневная норма
— 580 кустов.

В Питере под крышей
напротив того места, где на парадах ставилась
главная правительственная трибуна, были
пулеметные гнезда. У каждого пулемета — свой
квадрат. А сверху шел стальной рельс, не
позволяющий поднять пулемет на уровень трибун.
Он мог бить только по народу.

На «Ленфильме» надо было
быть очень осторожным. Как-то меня пригласили в
партком и предложили вступить в партию. Я в
партию не хотел. А Гришка Аронов, режиссер и
страшно напуганный жизнью еврей, решил, что меня
вызвали, чтобы уговорить снять картину про
капитана Врунгеля. И он раз пять открыл дверь и
выкрикнул: «Леха, не соглашайся!». Наконец
секретарь поинтересовался: а почему Григорий
Лазаревич Аронов так не хочет, чтобы вы стали
коммунистом? Когда я вышел, Аронов висел на
батарее и ел валидол. «Пожалуйста, иди в
коммунисты, — простонал он, — у меня жена, у меня
дети, у меня больное сердце».

На студии все время
проходили какие-то вспышки на солнце. Что-то
снималось, запрещалось, хвалилось. Были положены
на полку две мои картины — «Седьмой спутник» и
«Проверка на дорогах». Мне было 28 лет. Но в кафе,
где всегда стояла гигантская очередь часа на
полтора — так люди коротали рабочее время, —
меня всегда пропускали вперед. Качество человека
решало кафе, и с его мнением была вынуждена
считаться дирекция. Того, кого кафе любило, не
рекомендовалось сильно давить, чтобы тебя потом
не пнули по какой-то ерунде. Кафе было и коварно.
Так и сосуществовали: с одной стороны, советская
власть, гэбэ, обкомы, горкомы, черные «Чайки», а с
другой — гудящее ленфильмовское кафе.

Десятилетием позднее я
снимал в Чехии, и там в одном замке жили голуби и
ястребы. В огромном количестве. Смотришь: в
глубине кирпича — голубь, голубь, ястреб, ястреб.
Очень похоже.

У интеллигенции с властью
возникла какая-то странная близость.
Интеллигенция выбирала кого-то и начинала
хвалить. Был, например, такой партийный
функционер Кулаков. Ничем не примечательный,
ничего выдающегося не совершивший, но все
говорили, что он очень прогрессивный.

К Романову меня не
допускали, но в зале я с ним беседовал. С
Толстиковым, секретарем горкома, — тоже. Он ко
мне хорошо относился, я был сыном партийного
писателя, лауреата Сталинской премии.

Помню, показывали в обкоме
«Проверку на дорогах». Руководство сидело за
высокой оградой, а внизу — все, кого на этот
момент выловили в здании. Толстиков меня за
что-то похвалил. Я встал, чтобы ответить, и вдруг
директор студии Илья Николаевич Киселев —
чудесный был человек, — вцепившись в мои штаны,
умоляюще прошептал: «Что-нибудь из Маяковского!
Что-нибудь из Маяковского». У меня в голове
пронеслось только «Побольше ситчика моим
комсомолочкам», и я уже было открыл рот, чтобы
продекламировать, но тут поднялся какой-то
человек и говорит: «Почему в вашем фильме
изменник — таксист? Я — директор Второго
таксомоторного парка. Мы в этом году выполнили
план на 101%. У нас работают настоящие коммунисты».
Я тут же возразил, что питерские таксисты — это
сплошная шайка: хамят, не берут пассажиров,
чаевые требуют, все запчасти город покупает у
них. В результате на бюро обкома поставили вопрос
о работе Второго таксопарка, но и картину не
приняли.

Когда же «Проверку на
дорогах» запретили окончательно и меня выгнали
со студии, все мои друзья, заведующие цехами,
отдали приказы на уничтожение негативов, и
только одна женщина с железными зубами,
монтажница, спрятала ее на пятнадцать лет и, мало
того, вернула мне потом все срезки — 60 коробок.

Потом Симонову удалось
убедить ЦК, что я человек талантливый, что меня
надо не задвигать, а вытаскивать. И так я начал
снимать «Двадцать дней без войны».

На съемках в Ташкенте меня
опекал Рашидов. Во-первых, он хорошо знал моего
отца; во-вторых, с ним выпил Симонов и попросил
помочь. Я встретился с ним, чтобы выпросить для
съемок поезд довоенного образца. На свое
несчастье взял с собой Никулина, человека
добрейшей души. Ему на все поезда было наплевать.
Ему нужно было достать комнату для какого-то
клоуна, и он с порога завел про этого клоуна.

Я надавил ему на ногу, как
на тормоз, — заткнись со своим клоуном, у меня нет
поезда, на котором ты поедешь, — и жалуюсь
Рашидову, что нам дали состав, полный дерьма, без
единого стекла, а берут, как за спальные вагоны.
Тот снял трубку: «Министра железнодорожных
путей. Рашидов говорит. Ты что же…
табулды-табулды-оп-твою-табулды-табулды-на-хрен…
уважаемые гости из Москвы. …табулды-табулды,
чтоб завтра же!.. Какие еще проблемы?»

Как ни странно,
государственный аппарат, который меня уничтожал,
не был мне враждебен. В ЦК было много людей,
которые хорошо ко мне относились. Зубарев,
помощник Романова, когда напивался, меня обожал.
Потом трезвел и проходил мимо меня, как мимо
абажура.

Моим благодетелем был
Чурбанов, которого я никогда не видел. Чурбанов
прочитал книгу папы «Один год», довольно плохую,
где фамилия героя тоже Лапшин, и написал в
«Правде», что нам нужны такие герои. А мне был
нужен допуск в тюрьмы, следственные изоляторы, на
допросы. Я взял газету, явился к первому же
генералу, показал статью и спросил, почему они
мне слабо помогают. Или их мнение не совпадает?
Или ждут, пока лично их лично попросит Чурбанов?..
«Заняты были, простите», — ответили мне и стали
помогать. Так мы и крутились.

Монтаж — Лилия ГУЩИНА

Третья серия — в
следующем номере «Новой».
22.07.2004
   
#623  
Дата: 2006-05-26 21:00 GMT
BARTON   Страна: 
Сообщений: 844
Обзоров: 2498
Источник



ПОЛВЕКА БЕЗ ХОЗЯИНА
Документальная лента



Семидесятые — девяностые — это уже так близко, что, кажется, не должны еще ни стереться, ни забыться. Но слушаешь Германа — и понимаешь: все наоборот. Наверное, люди, живущие в эпоху перемен, подвержены особому виду склероза — историческому. Они начинают усердно вспоминать очень далекое, а вчерашний день затягивается плотным туманом. И только художники сохраняют детскую отчетливость памяти. Алексей Герман из них.

Третья серия:
От Брежнева до Путина

А страна постепенно леденела. Семидесятые — годы предательства и неофициальных запретов. Того делать нельзя, сего делать нельзя. Кирилл Лавров снялся в картине, где лежал в постели с Купченко. И вдруг ночью звонок: «С вами будет говорить Романов». Лавров простоял два часа с трубкой у уха и наконец услышал нетрезвый голос Гриши: «Вы, депутат Верховного Cовета, валяетесь в постели с бабой на глазах тысяч советских граждан!» Ту-ту-ту… Авербах сходил с ума. Он хотел снять «Белую гвардию» и не знал, чем ее кончить. Сценарий принимали с условием, что приход в Киев красных был бы счастьем. И у него это не получалось. Я слышал в кафе, как один режиссер завидовал другому, чей критический фильм о железнодорожниках совпал с тем, что как раз сняли министра путей сообщения. Потом вдруг появлялся Тарковский.
…В 1984 году мне разрешили «Лапшина». И я стал знаменитым. За год я получил две Государственные премии. На премьере в Доме кино в 1985 году было столпотворение, мне разбили голову, когда под видом француженок я попытался провести двух дам. Одной наступили на ногу, и она вполне по-русски матюкнулась. «Француженки, говоришь?» — переспросил охранник и огрел меня палкой по голове. Я на него не рассердился. А дальше я пережил одно из самых страшных испытаний своей жизни.
Мы сидели в фойе и пили водку. И вдруг люди начинали выходить из зала. Десять человек, сто человек, триста человек. Я — весь мокрый. Потом один вдруг остановился передо мной и низко, в ноги, поклонился. Только тут я сообразил, что картину запустили в двух залах, и в первом — на сорок минут раньше. И это уходят оттуда. А наутро — звонки, звонки, звонки. Но на это понадобилась вся моя жизнь. Ее, в принципе, мне искалечили. Пятнадцать лет пролежала на полке одна картина, полтора года — другая, четыре года пролежала третья, а я из-за этого не знаю сколько пролежал лицом к стене, вместо того чтобы снимать. Что там говорить…
Меня объявили кинознаменем перестройки, сразу выбросили в Финляндию — и понеслось. Каждый месяц я куда-то летал. В глазах уже рябило и мелькало. В Швейцарии мне показали картину «Один день Ивана Денисовича», где заключенные в медпункте сидят с градусниками во рту. Я вспомнил про папиного знакомого, очень крупного врача, который сел. Его рассказы о смерти Сталина я использовал в фильме «Хрусталев, машину!». Он в зоне так намучился в сортирах, где шеренга из пятидесяти человек, локоть к локтю, сидела на пятидесяти дырках, что все семнадцать лагерных лет мечтал об уборной со стульчаком, обитым бархатом, и с книжной полкой, на которой стоит «Граф Монте-Кристо». Когда вышел, он первым делом осуществил свою мечту и проводил «внутри» нее часы. Я вспомнил о нем и сказал: выключите эту чушь на фиг…
Стали вызывать к Горбачеву на заседания, где он собирал творческую и интеллектуальную элиту, чтобы чувствовать общественный пульс. Но общественного пульса там не было, потому что все стучали друг на друга, — народ, который стучал шестьсот лет, не может сразу тормознуть. На лице у Сахарова была маска. Распутин повторял: «эти гаммасексуалисты», и все стеснялись его поправить. Старый Михалков жаловался: «Над гимном смеются, над гимном смеются…». За колонной стоял Бондарев, человек, который взошел на антикультовой «Тишине», а всю карьеру построил на реабилитации Сталина, — стоял и всех ненавидел. Лихачев возмущался, что «в поезде со мной ехал какой-то черт и что-то говорил, и что-то просил подписать, а я хотел спать, я принял снотворное. И я подписал. А человек оказался из «Памяти», и бумага оказалась антисемитской мерзостью».
Ростоцкий, которого я всегда любил, потому что он мне тихо помогал, говорил, какой трагедией будет для него развал Советского Союза: «Я защищал эту страну, я ранен в этой стране, я хочу в ней умереть». «Тогда надо поторопиться», — советовал ему Рязанов. Ролан Быков, выступая, так волновался, что нес полную околесицу, а потом шептал мне: «Что они про меня подумали? Что они про меня подумали?». И я успокаивал его, что они очень хорошо подумали и карьера твоя взлетит еще выше: они подумали, что ты очень глупый, что неправда. И талантливый. Что еще нужно власти, чтобы любить художника? Чтобы он был талантливый и глупый…
К Ельцину я попал дважды. В первый раз он меня засунул под пиджак, и я оттуда пискнул: «Борис Николаевич, дайте денег на кино!». Меня научили, что просить надо у него. «Россию любишь?» — пророкотал Ельцин сверху. «Очень люблю, Борис Николаевич, очень, очень люблю». — «Тогда все будет в порядке». — «И денег дадите?» — «Денег не дам, но все будет в порядке. Ты, главное, Россию люби». Во второй раз это было собрание антифашистского комитета. За «круглым столом» — Ельцин и зловещие диссиденты, которые даже не встали, когда он вошел. Я встал. Все были очень сердиты и наперегонки хамили президенту. Потом всех пригласили к столу. Выпивают, закусывают и опять хамят Ельцину. Тогда я поднялся и говорю: «Борис Николаевич, вы их не слушайте, с той поры как Державин читал здесь императрице оду «К Фелице» — самое холуйское произведение классической литературы, — с той самой поры и до сегодняшнего дня этот зал никогда не слышал, чтобы с правителями так разговаривали. Надеюсь, что это будет продолжаться. Я хотел бы выпить лично за вас. Потому что при вас это стало возможно. За вас и за оду «К Фелице».
Один раз меня вызвал к себе Чубайс — тогда глава администрации у Ельцина. Он меня спросил, как я отношусь к режиму. Я похвалил кабинет. Он согласился: да, турки построили очень хорошо. Сели за столик. На нем — бутерброды. А в стене — железная решетка. Я ее потрогал — и вдруг она отошла и из черной дыры посыпались на стол с едой кирпичи, цемент, палки, черепа, челюсти царей, монеты — все, что может посыпаться из Кремлевской стены. В общем, разговор получился и Чубайс мне понравился. А в прошлом году он меня поздравил с днем рождения. Не по тому адресу, не в тот месяц и не с тем именем-отчеством. Я ответил: «Анатолий Исаакович, адрес у меня такой, день рождения у меня тогда-то, зовут меня так-то, но, в принципе, большое спасибо». Через месяц на студию принесли телеграмму: «Алексей Юрьевич, поздравляю еще раз. Анатолий Исаакович Чубайс». С тех пор он мне нравится еще больше.
Последний раз я тесно пообщался с властью на трехсотлетии Ленинграда. В Мариинке, где проходило главное торжество, мое место оказалось в первом ряду, где-то посредине, точно за спиной Гергиева. Смотрю по сторонам и вдруг замечаю, что Кучма делает мне знаки — надо поговорить. Кучму я никогда живого не видел. Только по телевизору. Оборачиваюсь — Шеварднадзе делает такие же знаки: мол, поговорим? Я дико испугался. Что я скажу Шеварднадзе? Подари-ка мне, братец, кусочек Гагр? А Кучме сообщу, что Гоголь был еврей? Не о чем мне с ними разговаривать. Видно, меня посадили на место, где должен сидеть важный чиновник, и они меня с кем-то спутали. Не такая уж у них пронзительная память. Когда же сзади сел президент, я совсем прижался. Оглянуться боюсь. А ну-ка, и он мне начнет семафорить? Тогда что?.. На следующий день празднования продолжились в Царском Селе. Янтарная комната была набита вождями, и все цокали языком. Я решил прогуляться по садику. В садике стоял страшный чеченец. Я понял: это конец. Сейчас мимо меня пронесут спеленатого в одеяло Путина. Надо бежать, предупреждать, бросаться грудью на амбразуру. В это время зашевелились кусты — и оттуда вышел, застегивая штаны, Берлускони и очень доброжелательно на меня посмотрел.
Мы опять всего боимся. Терроризма, преступности, государства. Недавно меня пригласили на НТВ и попросили рассказать что-нибудь о войне. Среди прочего я рассказал, как папа брал интервью у командира крошечной подводной лодки, Героя Советского Союза. Он потом погиб при перегоне. Он был еврей. Папа спросил: «Почему вы так хорошо воюете?». «Я хочу, — ответил он, — чтобы после войны исчезло слово «жид». Энтэвэшники мне хором обещали, что это останется. И убрали… Из «Известий» выгнали Юру Богомолова. Я с друзьями перебрал все версии и выбрал одну, к сожалению — самую достоверную: мы с Юрой на страницах газеты упражнялись в легком покусывании Михалкова. Михалков пожаловался Потанину, тот попросил выгнать журналиста — и его выгнали. Меня выгоняли много раз, и я знаю, что это такое. И если это так, и если главный редактор по звонку миллиардера выгоняет журналиста — это начало падения. В следующий раз он позвонит Матвиенко — и меня выгонят из Ленинграда. Он становится моим хозяином. А я прожил жизнь так, как прожил, чтобы надо мной не было хозяина.
Единственное, что радует: Путин мне присылает поздравительные телеграммы к каждому празднику. И это придает мне определенную уверенность: каждую телеграмму я вкладываю в водительские права.

Монтаж — Лилия ГУЩИНА
26.07.2004
   
#624  
Дата: 2006-05-26 21:00 GMT
BARTON   Страна: 
Сообщений: 844
Обзоров: 2498
Источник



Алексей Герман, Валерий Федосов и Светлана Кармалита на съемках фильма "Мой друг Иван Лапшин"Дар Германа мистичен. Он воссоздает на экране воздух, время, которое давно прошло и в котором сам он не жил. Когда смотришь снятые им лес или болото, то видишь, что это лес и болото давних лет, хотя почему это чувствуешь, сказать не можешь — ведь лес и есть лес, но ты безошибочно определяешь, что этот лес до войны, а этот — после. Герман воссоздает даже не время, но смысл времени, содержание. И, глядя его картины, живешь как будто в двух измерениях — в том, когда происходили события на экране, и в том, откуда на них смотришь, сегодняшнем. И этот двойной угол зрения помогает понять самое важное, ради чего снята картина: что с нами стало. Это всегда про нас, сидящих в зале, но пуповиной связанных с теми, кто на экране...
   
#625  
Дата: 2006-05-26 21:00 GMT
BARTON   Страна: 
Сообщений: 844
Обзоров: 2498
Источник

Двадцать дней без войны



После
«Проверки на дорогах» я был уволен со студии.
Директор «Ленфильма» Киселёв сказал: приходите
через три года. Павлёнок говорил: в разных фильмах
есть разные ошибки, а этот собрал все. Романов:
мне твою картину подкатили под кресло как бомбу.
С другой стороны, Симонов, Козинцев, Товстоногов
и Хейфиц написали письмо в ЦК партии в мою защиту,
а герои-партизаны – Суслову, что это всё правда.
В результате уволили несчастного Киселёва, а мне
Симонов предложил восемь названий и сказал: выбирайте
одну из тем, буду писать я и вы со Светой тоже.
Я буду вас курировать.
Наше поколение всегда считало, что у нас есть
своя функция на земле – дух протеста. Сейчас это
ушло из кино. Потому что когда всё разрешено и
даже поощряется – какой же это протест?
Мы считали, что своему народу надо сказать то-то
и то-то. Климов, Шепитько защищали народ, и поэтому
их фильмы летели на полку.
«Проверка на дорогах» была против государства,
которое угнетает свой народ. А мы сказали: давайте
своих пожалеем. Ведь больше пяти миллионов наших
было в плену.



«Двадцать
дней без войны» – против фальшака войны на экранах.
Мы хотели, чтобы наш рассказ соответствовал тому
горю, которое пережил народ и на фронте, и в тылу,
когда страшно голодали, спали, закопавшись в уголь,
и из последних сил делали всё для фронта.
Мы сразу поняли, что нужен правдивый главный герой.
Если это будет молодой журналист, то почему ты
не воюешь? Поэтому появился Юрий Никулин.
«Двадцать дней без войны» тоже кисловато принимали.
Особенно не нравилась одна из моих самых любимых
сцен – митинг на заводе, где играет женский оркестр
и где весьма упитанный руководитель поднимает
на руки двух худющих детей и говорит: вот наши
герои. Но за нами стоял кандидат в члены ЦК Константин
Симонов. И уже не так легко было положить фильм
на полку.
Группа меня ненавидела во время съёмок – мы снимали
в очень тяжёлых условиях, приближенных к жизни
на экране. И когда меня оплевал верблюд – радости
не было конца.
Мне трудно было снимать по Симонову, хотя с ним
хорошо было работать, потому что мне всегда необходимо
за что-то зацепиться, чтоб было нечто сугубо моё.
И мы придумали Ахеджакову, героиню, похожую характером
на мою маму.
Война – это годы, когда интеллигенция и власть
в чём-то сошлись. Было не до разборок. Родину
надо было защищать.

Алексей ГЕРМАН
   
#626  
Дата: 2006-05-26 21:00 GMT
BARTON   Страна: 
Сообщений: 844
Обзоров: 2498
Источник

Кино

Под гипнозом Алексея Германа

На премьере фильма "Хрусталев, машину!"




Двадцать седьмого августа в Петербурге состоялась премьера нашумевшего фильма Алексея Германа "Хрусталев, машину!", который оказался "не по зубам" избалованной французской публике на последнем Каннском кинофестивале. Перед премьерой режиссер трехчасовой ленты ненадолго появился перед притихшими зрителями на сцене кинотеатра "Аврора" и устало попросил их "потерпеть, не уходить" в первый час демонстрации фильма. "А потом вы и сами не уйдете", - обнадежил он. И оказался прав.

Никто зрительный зал не покинул. И, разумеется, не только из-за предупреждения Германа и уважения к этому талантливейшему питерскому режиссеру. Знатоки кино знали, что Алексей Герман не может сделать "халтуру", даже если бы захотел. Они знали, что его фильмы больше, чем фильмы. Картины Германа - всегда открытие нового, неизведанного, пережитого и выкристаллизованного автором. Это можно сказать обо всех немногочисленных картинах Германа - от "Проверки на дорогах" до "Моего друга Ивана Лапшина". Не стал исключением и фильм "Хрусталев, машину!", объявленный шедевром задолго до своего появления. Герман работал над этой картиной шесть лет. И еще год ушел на монтаж и печатание копий. Впрочем, у всех фильмов Германа дорога к зрителю была очень трудной. Двадцать лет пылилась на полках "Проверка на дорогах". "Лапшина" после вышестоящих многочисленных указаний отчаявшийся автор перемонтировал и изуродовал. И только когда на него за проделанную "вивисекцию" накричал его друг, режиссер "Ленфильма" Иосиф Хейфиц, Алексей Герман восстановил картину в первозданном виде. И она, к счастью, попала к зрителю неискареженной.

Вы знаете, как в Доме кино в Москве и в Санкт-Петербурге встречают искушенные зрители премьеру того или иного достойного фильма? Все встают после сеанса и стоя аплодируют. Чем длительнее аплодисменты - тем достойнее фильм. Но когда в финальных кадрах картины застывает вдалеке поезд, увозящий главного героя в неизвестную бесконечность, аплодисменты кажутся неуместными. Зрители в "Авроре" встали и молчали, словно завороженные. И, кажется, что они не просто смотрели фильм, они - его прожили, восприняли как личный опыт. И три часа, которые длится эта лента, кажутся не созерцанием, а погружением в густую сталинскую эпоху. Словно ты сам оказываешься в ней, сам становишься соучастником происходящих на экране событий, где стыд - пронзителен, а смех - смертоносен. Перед нами предстает страна тотального страха и унижения, в которой зло не просто витает в воздухе, а перенасыщает его, где смерть так же привычна и обыденна, как поглощение пищи, как сон.



Такое ощущение не оставляет зрителей и в забитом больными старом госпитале, и в странной генеральской квартире с золочеными статуями, дымящимися спиртовками, пустыми птичьими клетками, денщиками, прислугой и приживалами, и в захламленной комнате учительницы, в которой висят и лежат медицинские бинты, и в других местах , где разворачивается фабула картины. Ее странность, нарочито замедленное движение операторской камеры похожи на томительный сон о несбыточной свободе. И, пожалуй, впервые в отечественном кинематографе Алексею Герману удается мрачную сталинскую эпоху изобразить не с помощью утонченной стилистики ретро, а дешифровать ее кодами абсурдизма, иррационализма, экзистенциализма. Он словно выворачивает ее наизнанку, припечатывает действительность к позорному столбу перед судом вечности. Недаром кинокритики сравнивают Германа с Босхом - им как бы создан коллективный портрет нации, ослепленной гипнозом сталинского тоталитаризма.


И выходит, что мы не зря семь лет ждали от Алексея Германа рождения его нового кинематографического шедевра.


Виталий ПОПОВ
   
#627  
Дата: 2006-05-26 21:00 GMT
BARTON   Страна: 
Сообщений: 844
Обзоров: 2498
Источник

Алексей Герман - "Трудно быть богом"



Формула кино
Алексей Герман - "Трудно быть богом"
Редактор и ведущий Мумин Шакиров

Мумин Шакиров: Алексей Герман - "Трудно быть богом". Над этой картиной по одноименной книге братьев Стругацких классик российского кино Герман работает уже более пяти лет. В этом нет ничего удивительного. У этого мастера обычно уходят годы на создание очередного шедевра. В прессе уже стало традицией рассказывать о том, как идут съемки фильма. К сожалению, из-за болезни оператора они сейчас приостановлены, но группа продолжает строить декорации на "Ленфильме" и параллельно проводит репетиции с дублерами.

Говорить о том, когда зритель увидит кино, - бесперспективно. Этого не знает даже Алексей Герман, хотя снято уже почти 90 процентов фильма. Мне повезло, я посмотрел двухчасовой, как говорят киношники, собранный и склеенный материал, пока без звука и реплик, только изображение и естественные шумы, записанные на съемочной площадке.

Давать оценку увиденному сложно, настолько это все ошеломляет. Алексей Герман выстроил свой мир, свое Арканарское государство, основываясь на прозе Стругацких. Это Средневековье, искусно придуманное автором до мелочей: костюмы, декорации, детали быта, домашняя утварь, оружие, доспехи рыцарей... Одним словом, все визуальное пространство с людьми, населяющими эту планету, - это чистый вымысел художника, который поставил перед собой задачу - рассказать свою историю падения и разрушения придуманного им мира. Алексей Герман не любит привязывать события, разворачивающиеся на экране, к стране, в которой он живет, но аналогии напрашиваются. Трудно подбирать слова не только автору этих строк, но и самому режиссеру.



Алексей Герман: Эта картина совершенно не о том, что происходит у нас. Эта картина, конечно, о России. Что там говорить, что это какое-то фантастическое государство? Город весь построен на том, что с этого этажа какают на этот этаж, с этого этажа - на этот этаж, а с этого этажа - на землю. Конечно, король - урод, конечно, министры. Надвигается фашизм. Фашизм приходит - и все говорят: "Зато вы заметили, как свободно и счастливо дышится в новом, освобожденном Арканаре?" Когда пришел фашизм, и когда уже вешают всех, какие там свободы?! Там просто проституток разрывают такими огромными бревнами; огромные детородные органы, трехметровые, и их разрывают на части. Это монахи, что называется, серьезная сила приходит.

Эту картину поставить гораздо труднее, чем Стругацких, у которых коммунары на Земле, на Земле все хорошо. Мы делаем Землю такую же страшную, но просто на другом уровне развития. Они Землю не любят.

Мумин Шакиров: Конечно же, Алексей Герман сохранил сюжет братьев Стругацких. Те, кто внимательно читал книгу "Трудно быть богом", узнают основных героев и увидят главные эпизоды. Центрального персонажа - дона Румату - играет артист Леонид Ярмольник - неожиданный выбор режиссера.

Алексей Герман: Конечно, это и то произведение, безусловно, и другое произведение. Во-первых, в том произведении существует такой романтизм, у нас этот романтизм мы вытаптываем, потому что мы рассказываем про свою Землю. Во-вторых, они - коммунары, которые знают в результате - как. Здесь никакие не коммунары, а просто ученые, которые ничего не знают - как. Они только знают: не буди лихо, пока тихо. Нельзя убивать - Румата эту основную заповедь нарушил. Он знает, что никакими переворотами в XIV веке ты ничего не изменишь, нужно как-то переменить сознание людей. Это невероятно трудно, почти невозможно, и он отказывает в этом местному Пугачеву по имени Арата.

Но, в принципе, он это человечески не выдержал и проделал сам. На самом деле он оказался преступником. Но и люди его не хотят. Они ему кланяются, все, но они хотели забить его оглоблями. Румата, который не может сражаться, запрещает себе в любом случае, ну, в ухо дать. Ну, уши отрезать - он любит очень. Говорят: "Вот вы, у вас 186 дуэлей и 300 отрезанных ушей - и больше ни покойника, ничего". Он говорит: "Знаете, уши тоже больно". Румата берет мечи, прыгает - и начинается дикая резня, полгорода вырезали.

Мумин Шакиров: Алексей Герман мучительно и долго снимает свое кино. Причина не только в том, что несовершенно современное российское кинопроизводство. Просто режиссер - дотошный и скрупулезный педант, доводящий точность деталей и штрихов до совершенства, а иногда и до абсурда. Он не скрывает, что его кино - это ожившие картины Брейгеля и Босха, и это видно на черно-белом экране. Камера оператора витиевато панорамирует по германовскому пространству, как кисть художника по полотну. Автор-режиссер снимает длинными планами, часто действие в одной мизансцене продолжается до двух минут. Кадр всегда насыщен, динамичен. Режиссер выстраивает многослойный видеоряд. Киношники это называют внутрикадровым монтажом. В картине нет случайных лиц, даже массовка подобрана тщательным образом, не говоря об исполнителях эпизодических ролей. Невольно вспоминается средневековая живопись с библейскими сюжетами, где художник каждому лицу или образу придает определенную и важную эмоцию. То же самое без преувеличения делает и Алексей Герман.

На "Ленфильме" ходят легенды и правдивые истории о том, как Герман снимает кино. Мне не удалось побывать на съемках, но повезло моей коллеге Татьяне Ткачук.

Татьяна Ткачук: Это было поздней осенью в Чехии. За пеленой холодного дождя, с которой не справлялись дворники, почти не видно было дорожных указателей, и казалось, что за Пльзенем никакого райцентра Клатово не будет вовсе. Я еду на съемки к Алексею Герману. Понимаю, что это редкая удача, - Алексей Юрьевич на площадке посторонних не любит. И не понимаю, как в такую погоду можно вообще что-то снимать. Уже в замке Точин под Клатово, со всех сторон обнесенном флажками с надписями "Не входить, снимается кино", ассистент Германа, ведя меня к мэтру, объясняет, что, если с неба не льет естественным путем, создается киношный дождь, а снимать начинают не раньше 8 вечера. Дон Румата в Арканаре отлично себя чувствовал в этакую нелюдскую погоду, а в той стране, куда делегировали Румату, солнце не светило вообще никогда.

Нельзя сказать, чтобы отлично себя чувствовали члены съемочной группы, утопающие по колено в грязи, грязи естественной и заботливо свезенной со всей округи. Только Герман, восседающий на колченогом пластмассовом стульчике вдали от всех, прижимающий к объемному телу пластиковую бутылку с "колой", кажется вполне спокойным. Сегодня ему должны предъявить лошадь для съемок, которая где-то на дальнем плане кадра должна промелькнуть в течение нескольких секунд. Алексей Юрьевич бракует на моих глазах третью кобылку подряд, не объясняя причин.

"Это ерунда, что со мной тяжело работать, что я монстр, - говорит Герман. - Да, вчера я всех выгнал с площадки. Они мне не могли ответить на простейший вопрос. Гримерша рыдала. Ну, поругался я с оператором, потому что... потому что он был несправедлив. Вызвали другого - тот просто плохо снимал, да еще решил, что со мной можно неправильно разговаривать..." Герман считает, что режиссер - хозяин в группе, и не признает никаких выговоров и оценок своей деятельности.

Все готово к съемке: свет, актеры, дождь... Лицом Ярмольника - снимают восьмой дубль - напряжено до предела. Команды "Мотор!" нет. Алексей Юрьевич думает.

Потом, когда закончат картину, он готов будет выслушать критику. А пока ему будут показывать лошадей до тех пор, пока он по только ему ведомому критерию не выберет единственно правильную лошадь. И будет продолжать снимать непрофессиональных актеров, потому что на актерских лицах он видит маски прошлых ролей, мешающие ему, Герману. И будет сдерживаться в эмоциях только по отношению к Светлане Кармалите - женщине, однажды вытащившей из печки брошенный туда Германом сценарий и сейчас заботливо кутающей его плечи пледом. "Мотор!" - Герман наконец надумал снять дубль...

Мумин Шакиров: Вот таким предстал перед глазами Татьяны Ткачук Алексей Герман.

Двухчасовой собранный материал фильма "Трудно быть Богом", трудно поддается пересказу, а тем более - осмыслению. После завершения съемок начнется окончательный монтаж, затем будут озвучиваться актеры, записываться шумы и музыка. Все может кардинально измениться, включая содержание. Возможно авторы - сценарист Светлана Кармалита и режиссер Алексей Герман - вложат в уста актеров совершенно новые реплики, иной текст, чем в первоначальном варианте.

Сегодня можно говорить лишь об общих вещах. Главный герой - Румата, представитель землян, межпланетный разведчик, прилетевший в Арканарское государство, - долго сохраняет нейтралитет, но в конце концов не выдерживает, когда власть в этой страшной стране захватывает некая хунта, как любит повторять Герман - "черное братство", свергнувшее господство "серых", искусно описанных братьями Стругацкими.

"Он вынырнул из каких-то заплесневелых подвалов дворцовой канцелярии, мелкий, незаметный чиновник. Потом вырос исполинским бледным грибом этот цепкий, беспощадный гений посредственности" - так авторы книги описывают карьеру главного антигероя своего романа "Трудно быть богом" дона Рэбы.

Алексей Герман в своей картине не дает ответов, он ставит вопросы.

Алексей Герман: А нет ответов. Если бы были ответы у нас... Что делать Румате? Он увидел страшную резню, которую устроили монахи. Монахи явились к нему, разгромили его дом и по ошибке убили его девушку любимую. И он озверел, он превратился в животное. Он надел шлем, вылез на балку и стал сидеть на балке. Они сломали дверь, ворвались, их там человек 200 было. Он спрыгнул, а они ему все говорят, что "все будет в порядке, успокойтесь, все будут наказаны". Они не знают, что убита его барышня. А там такие повестки, называются - пайцы, на таких флажках, и вот с этим флажком он должен явиться в Веселую башню (то есть в КГБ). Он кивает и говорит: "Посмотрите, вот вам пайцы. Вы можете с ними сделать все, что хотите. Смотрите:" - их ломает и бросает. И все, кончилось. Это все артисты, они все отпущены, все. "Вот вы будете каждый день получать такую штуку и уничтожать тех, кого вы считаете... Отпускайте, их не тронет их никто. Мы заинтересованы в дружбе и понимании с вами". И каждому он говорит: "Я очень понимаю, очень благодарен вам. Я даже понимаю, что можно мне вот такую пачку, можно такую пачку, а точно на такую же пачку арестовывать других людей". Они вот так вот ходят вокруг него. Дон Рэба, их министр, говорит: "Я понимаю, что я стою на краю огромной ямы, но я человек широких взглядов, и я бы так хотел..." Но он все равно ничего не может сделать, он все равно вырезал полгорода.

Мумин Шакиров: Последний монолог Алексея Германа - не о картине, а о времени и о зрителе. Мастер переживает, что его поклонников и почитателей становится в России все меньше и меньше.

Алексей Герман: Я за это время потерял лицо, потерял глаза зрителя, к которому я обращаюсь. Это не такая простая вещь, понимаете. Чехов писал для одной интеллигенции, и у него, что называется, крыша поехала, когда он побежал к Потапенко советоваться, как ему сделать так, чтобы тиражи были побольше, к совершенно бездарному писателю. Сейчас у нас были такие - Софья Дмитриевна Разумовская, еще целый ряд интересных людей, к которым мы обращались. А их нет. А как так случилось, что их нет, я не могу понять. Ну, миллион евреев уехали. Среди этого миллиона, поверьте мне, тысяч 50 имели право на то, чтобы мы смотрели им в глаза. Потому что это в какой-то степени прекрасный народ, в каком-то смысле достаточно дремучий народ - я посмотрел его на Брайтон-бич (его или себя - это уже другой разговор). Так что это не то, что уехали евреи, - уехала интеллигенция в огромном количестве.

Я в Париже встретил довольно известного физика, мы пошли в какой-то ресторанчик поесть, а он мне сказал: "Вся французская физика - это русские сейчас, уехавшие. Просто вся". Я думаю, что уехало несколько миллионов, и как раз моих зрителей. И я не знаю, к кому обращаться. Потому что я не хочу обращаться к "новым русским", почти все они воры, почти все. Меня мало интересуют правители. И, таким образом, у меня выскочил зритель - вот в чем беда.

Мумин Шакиров: И все же Алексей Герман - счастливый человек. Ни в одной другой стране мира он не смог бы снимать кино так, как он его снимает в России, где есть деньги на авторское кино, где есть преданные единомышленники, работающие за скромную зарплату, где есть интеллектуалы, которые, нет сомнения, в очередной раз возведут Алексея Германа в классики, выходя из зала после просмотра картины "Трудно быть Богом".
   
#628  
Дата: 2006-05-26 21:00 GMT
BARTON   Страна: 
Сообщений: 844
Обзоров: 2498
Источник
А ГЕРМАНА, ВСЕ, НЕТ?



В
кинематографическом мире произошла очередная
буря: известный кинорежиссер Алексей Герман и
его жена кинодраматург Светлана Кармалита
демонстративно вышли из Союза
кинематографистов...
«Меня не устраивает
проводимая секретариатом Союза
кинематографистов политика, лживость которой я
не могу и не хочу разделять», — пишет в своем
заявлении, направленном в секретариат, Светлана
Кармалита. Герман высказывается более
дипломатично, говоря, что его решение вызвано
тем, что «мы давно перестали существовать друг
для друга, а само заявление фактически узаконило
эти отношения».
Он подчеркивает: это —
развод, а не война: «Войны между мной и союзом нет,
так как войны ведутся из-за нефти и денег, но ни
того, ни другого в наших отношениях нет... Союзов,
академий и других организаций должно быть много,
а пока это монополия... Нынешний Союз
кинематографистов — это худший рудимент
советского строя»...
У этого события есть своя
предыстория. Суть вкратце такова. Как-то в одной
телепрограмме Михалков не особенно почтительно
отозвался о Сокурове. В ответ на это Герман
«сказал о Михалкове все, что думал». После чего
появилось открытое письмо Герману драматурга
Эдуарда Володарского, опубликованное в
«Московском комсомольце». Ответом на него было
интервью Германа в «Новой газете» (№ 64 от 2
сентября)...

Николай ДОНСКОВ, наш
соб. корр. Санкт-Петербург

12.09.2002
   
#629  
Дата: 2006-05-26 21:00 GMT
BARTON   Страна: 
Сообщений: 844
Обзоров: 2498
Источник



ГЕРМАН Алексей Георгиевич

Родился 20 июля 1938 года в Ленинграде, в семье известного писателя Юрия Павловича Германа (1910-1967) и Татьяны Александровны Риттенберг (1904-1995). Супруга - Кармалита Светлана Игоревна (1940 г. рожд.), кинодраматург, Заслуженный деятель искусств России, лауреат Государственной премии СССР. Сын - Герман Алексей Алексеевич (1976 г. рожд.).

Дед Алексея Георгиевича по отцовской линии, Павел Николаевич Герман, был поручиком Малоярославского полка, потом штабс-капитаном; бабушка, Надежда Константиновна Игнатьева, происходила из семьи более именитой - ее отец был генералом. Когда началась война 1914 года, они ушли на фронт, взяв с собой 4-летнего сына Юрия. Там и прошло все его детство. На фронте Юрий Герман застал и революцию, и начало гражданской войны.
Прадед Алексея Германа по материнской линии был действительным статским советником, служил в Сенате. Дед был известным адвокатом, бабушка, Юлия Гавриловна Тиктина, происходила из состоятельной купеческой фамилии. После революции они несколько лет жили в эмиграции.
В 1937 году родители Алексея Германа поженились, какое-то время жили в Александровске под Ленинградом, а спустя год, уже после рождения сына, вернулись в Ленинград, где отец получил квартиру на Мойке, как раз напротив последнего дома А.С. Пушкина, ныне его музея.
Когда началась Великая Отечественная война, Юрий Павлович оказался на Северном флоте, в Полярном. Алексей с мамой были эвакуированы в Архангельск. Отец служил на "Гремящем" - это был один из первых гвардейских кораблей, и часто приходил в Архангельск с военными конвоями из Мурманска. Позже, когда в войне произошел перелом и Полярное уже не бомбили так страшно, Юрий Павлович забрал семью к себе. Вскоре после Победы они вернулись в Ленинград.
У Алексея начался туберкулез. Из-за болезни родители решили увезти его из города - семья переехала в Келомякхи, нынешнее Комарово, где им выделили маленькую дачу. Алексея отдали учиться в местную школу, сразу в 3-й класс. В это время в нем пробудилась страстная тяга к чтению. Его первыми книгами были "Двадцать тысяч лье под водой" Жюля Верна и "Два капитана" В. Каверина.
В 1948 году семья вернулась в Ленинград. В 5-м классе Алексей серьезно начал заниматься боксом. А по вечерам бегал в театр - пересмотрел все, что можно было пересмотреть, даже участвовал статистом в нескольких спектаклях, по-прежнему очень много читал.
О профессии режиссера он тогда всерьез не задумывался - после школы хотел стать врачом. Ходил со студентами на занятия по анатомии, собрал целую библиотеку по медицине.
В выборе жизненного пути Алексея Германа решающую роль сыграл отец. Юрий Павлович рассказывал сыну про Мейерхольда, который когда-то в самом начале его литературной карьеры пригласил его, 22-летнего, писать пьесу для своего театра. Пробуждению интереса к режиссуре способствовало и общение с друзьями отца, прежде всего - с Евгением Львовичем Шварцем.
В 1955 году Алексей Герман поступил на режиссерский факультет Ленинградского Государственного института театра и музыки. Курс вел Александр Александрович Музиль, происходивший из старинной театральной фамилии александринских Музилей, которому были присущи человеческое благородство и в высшей степени нравственное отношение к своей профессии.
Рядом с 17-летним Алексеем учились люди намного старше, в большинстве своем уже имевшие высшее образование и опыт работы в театре. "Оказавшись среди людей, которые знали больше, окончили университеты, я попал именно в ту среду, в которой нуждался, - считает А.Г. Герман. - Я должен был тянуться за ними, соревноваться, доказывать, что не хуже остальных".
Первые институтские месяцы Герману пришлось нелегко: "писательский сынок, занял чье-то место и т. д.". Но как раз в это время на курсе появился возвращенный после очередного исключения Аркадий Кацман, впоследствии замечательный педагог, профессор. Студенты к тому времени уже показывали свои этюды, и он, просмотрев их все, сказал: "Пока что талантливый этюд только у Германа". Это был очень важный момент, повлиявший на все дальнейшее.
А потом была первая сессия, и ситуация на курсе резко изменилась. Студийцы-гении получили четверки и даже тройки по профессии и потеснились на институтском Олимпе. Герман же был в числе тех немногих, кто получил пятерку...
Дипломной постановкой Алексея Германа стал первый акт "Обыкновенного чуда" Е. Шварца с Сергеем Юрским в роли Короля. Герман работал увлеченно и, действительно, спектакль получился. О нем говорили, фрагменты из него были показаны по телевидению, а С. Юрский спустя годы напишет в своей книге, что это было самое интересное из сделанного им в молодости. Когда же спектакль посмотрел Г.А. Товстоногов, Герман получил приглашение работать у него режиссером в Большом драматическом театре имени Горького.
Школа Товстоногова сыграла огромную роль в формировании кинематографического мышления Германа. Можно было бы вспомнить по этому случаю широкий набор кинематографических приемов, использованных Товстоноговым в своих спектаклях: здесь и крупный план выхваченного прожектором актерского лица, и "титры", проецировавшиеся на занавес, и фонограмма, разработанная с кинематографической многоплановостью и тщательностью. Но главное, что воспринял от своего учителя будущий кинорежиссер, - это умение постигать суть воплощаемой драматургии, выражать ее средствами своего искусства, это аналитическая способность исследовать материал и созидающее умение вдохнуть в него жизнь на экране или сцене.
В 1964 году Алексей Герман пришел на "Ленфильм". Работу в кино он начал вторым режиссером в картине Владимира Венгерова "Рабочий поселок", а в 1967 году совместно с Григорием Ароновым поставил фильм "Седьмой спутник" по сценарию Юрия Клепикова и Эдгара Дубровского.
Первая самостоятельная картина Алексея Германа - "Операция "С Новым годом" по одноименной повести Ю.П. Германа - была снята им в 1971 году. Долгих 14 лет фильму пришлось ждать встречи со зрителем: он вышел на экраны лишь в 1985 году под названием "Проверка на дорогах".
Черты стилистики будущего Германа просматриваются в "Проверке..." уже с первых кадров: фильм начинается с эпизода, фабульно никак с последующим не связанного, с крупных планов лиц, которые в фильме больше уже не появятся, лиц, глядящих на нас со странной смесью удивления, тоски, испуга при виде того, как фашисты травят картофель. А за кадром бесстрастный женский голос, рассказывающий про умершего от отравленной картошки Васятку, про то, как "матери надавали "тумаков", таких резиновых палок"... Еще будет несколько кадров, показывающих коров, сгрудившихся за проволочной оградой, немецких солдат, пинающих их ногами, бесконечную череду товарных вагонов, в которых скотину повезут в Германию. Как ни скупы эти немногие кадры пролога - в них эмоциональный заряд на весь последующий фильм. Живым и осязаемым, чувственно-реальным становится то, что довелось пережить оставшимся в немецком тылу: как грабили оккупанты народ, обрекая его на голод и вымирание, за что и против чего шли на бой, на смерть партизаны.
Тема памяти, столь важная в последующих фильмах Германа, здесь пока еще только просвечивает в виде легкого, пунктирно намеченного абриса, заданного щемящей и грустной мелодией, столь неожиданной рядом с черно-белыми жесткими фактурами фильма и столь необходимо дополняющей их.
Герман экранизировал здесь военную прозу своего отца, отдавая долг памяти и ему самому, и всему его поколению, вынесшему на плечах войну, победившему, не потерявшемуся в испытаниях. Правда, в отличие от последующих фильмов Германа, главенствует здесь не время, не память о нем и о людях, в нем живших, а замешанная на крутом конфликте фабула, в последующих лентах режиссером намеренно разрушаемая. Нигде потом ему не понадобятся герои-антиподы, на столкновении нравственных позиций которых будет держаться здание фильма. Здесь такие герои есть: старший лейтенант Локотков, сыгранный Роланом Быковым, и майор Петушков, сыгранный Анатолием Солоницыным.
В 1988 году лента "Проверка на дорогах" принесла Алексею Герману, к тому времени уже признанному мастеру кинорежиссуры, Государственную премию СССР. А широкая известность к нему пришла после фильма "Двадцать дней без войны" (1976), поставленного по произведениям Константина Симонова. Главные роли в фильме сыграли Юрий Никулин и Людмила Гурченко.
Большим успехом Алексея Германа стала лента "Мой друг Иван Лапшин" (1984), отмеченная актерскими работами Андрея Миронова и Андрея Болтнева и удостоенная многих кинематографических наград - премий "Бронзовый леопард" и ФИПРЕССИ, премии "Э. Артария" (все - 1986). За создание этого фильма Герману была присуждена Государственная премия РСФСР (1986). За фильмы "Проверка на дорогах", "Двадцать дней без войны" и "Мой друг Иван Лапшин" Алексей Герман был удостоен Премии критиков МКФ в Роттердаме в 1987 году.
В картине "Мой друг Иван Лапшин", как и в фильме "Двадцать дней без войны", тема памяти - важнейшая. Или, точнее, не просто памяти, но и нашего отношения ко времени, воскрешаемому на экране.
Тема памяти обыграна прихотливой полифонией кадров черно-белых, вырисованных в голубоватые или охристые тона, цветных, снятых в мягкой приглушенной гамме, - трудно логически объяснить, почему какие-то кадры решены так, а другие - иначе, точно так же, как не всегда поймешь, почему вспомнилось одно, а не другое, вспомнилось так, а не иначе.
Тема памяти заявлена и впрямую: за столом просторной, залитой льющимся из окон светом квартиры сидит пожилой человек и вспоминает себя, тогдашнего мальчишку, жившего в квартире Лапшина вместе с отцом, врачом угрозыска. Показываемое на экране складывается из воспоминаний собственных и воспоминаний чужих, из накопившихся за долгую жизнь свидетельств, фактов, ощущений, не сфотографировано памятью, но на ее основе воссоздано, и притом - вот что главное - воссоздано с отношением непротокольным, небесстрастным: все это глубоко личное, любовно в душе хранимое. И это отношение не столько данного конкретного персонажа (место в картине ему отведено более чем скромное), сколько самого автора фильма - пусть сам он в те годы еще и не родился. Память об этом у Алексея Германа историческая: он обращается ко времени этапному для будущего страны. Память об этом еще и генетическая: он переносит на экран повесть отца, в которой видит не персонажей беллетристического вымысла, но живых людей, стоявших за этим вымыслом, живые судьбы, живое время.
Иван Лапшин - начальник опергруппы. Профессия сама собой просится в детектив. Но фильм не детектив, все детективные связки между эпизодами обрублены, зрительское внимание нигде не держится на загадке: распознает Лапшин преступника или не распознает, поймает или не поймает? Не в том дело. Автору, а вслед за ним и зрителю важно узнать другое - что за человек был Лапшин, каковы были его друзья, каково время, в котором они жили?
Следующая работа Алексея Германа - фильм "Хрусталев, машину!" (1998) - принесла режиссеру премию "Золотой Овен" (1999) и "Нику" "За лучшую режиссуру и лучший фильм" (1999).
В настоящее время Алексей Герман работает над фильмом по книге братьев Стругацких "Трудно быть богом".
А.Г. Герман - автор сценариев фильмов "Проверка на дорогах", "Мой друг Иван Лапшин", "Двадцать дней без войны", "Хрусталев, машину!" и "Трудно быть богом". Также Алексей Георгиевич является автором сценариев к фильмам других режиссеров: "Садись рядом, Мишка!" (1977) и "Гибель Отрара" (1991). Кроме того, он сыграл несколько небольших ролей - в картинах "Сергей Иванович уходит на пенсию" (1980), "Рафферти" (1980), "Личная жизнь директора" (1981), "Канувшее время" (1989), "Замок" (1994), "Трофимъ" (1995), "Мания Жизели" (1995), "Сергей Эйзенштейн. Автобиография" (1996).
В 1990 году Алексей Герман создал киностудию "Первого и экспериментального Фильма" ("ПиЭФ") и с тех пор является ее художественным руководителем. С 1998 года он руководит мастерской Высших курсов сценаристов и режиссеров Госкино России.
В 1998 году А.Г. Герману было присвоено звание Народного артиста России. А.Г. Герман - лауреат премий "Золотой Овен - человек кинематографического года" (1992), "Триумф" (1998), "Колея" имени В. Высоцкого (1998), премии С. Довлатова (1998). Алексей Георгиевич награжден орденом "За заслуги перед Отечеством" IV степени (1998). Он является членом Российской академии кинематографических наук "Ника".
Живет и работает в Санкт-Петербурге.
   
#630  
Дата: 2006-05-26 21:00 GMT
BARTON   Страна: 
Сообщений: 844
Обзоров: 2498
Источник

Алексей ГЕРМАН:

ЕСЛИ БУДЕМ ЗАИГРЫВАТЬ — ОБЯЗАТЕЛЬНО ДОИГРАЕМСЯ
На ленинградской дамбе в
средневековых декорациях снимается фильм о
будущем. С режиссером беседует наш специальный
корреспондент Андрей ЧЕРНОВ



Алексей Герман. Фото Дмитрия Кондрата

Циркач отхлебывает из пластиковой
бутылки бесцветную жидкость и из-за края кадра
дует на горящий факел. Факел взрывается, как…
(почему-то не могу найти сравнения). «Спирт?» —
спрашиваю с завистью. На дамбе, где последние дни
доживает декорация таверны «Серая радость»,
сегодня всего лишь минус десять. Но снимается
осень, и помрежи посыпают снег желтым балтийским
песочком. Циркач-пиротехник смеется: гаишник на
той неделе после съемок остановил, принюхался и
только рот раскрыл: «Что пил?» — «Керосин». —
«…Зачем?» — «Да артист я». — «Что, настолько?»
Ярмольник говорит, что на
второй год съемок понял секрет Германа. Все летом
снимают лето, а зиму зимой. Этот же ровно
наоборот.
Ярмольнику хорошо. Он весь
день репетирует без грима — в шапке и куртке. И
только в кадр выходит Руматой — в сверкающих под
прожекторами легких латах. Хуже барону Пампе, то
есть Юрию Цурило: вряд ли накладной живот так уж
его греет.
К ночи Герман увидит, что
Юра уже падает (весь день вертолетным винтом
крутил двуручный меч перед замороженными
мордами серых), и после второго дубля съемку
прервет.
И только тогда соображу,
что именно так явственно напоминал клубящийся
огнем керосиновый огнемет, — 11 сентября.

[img]imDB/persona/n93n-s15.jpg"[/img]
Герман учит Чурило работать мечом. Фото Дмитрия Кондрата

— Алексей, о
чем ты сейчас думаешь, когда снимаешь этот фильм?
— Ну видишь ли…
Вообще у меня в последнее время худые отношения с
окружающей средой. Знаешь, при Брежневе такое
было, когда жена прятала от меня Пастернака,
Ахматову и Мандельштама. Особенно последние
стихи Мандельштама. Я не мог спастись от мысли,
как же ему было страшно. И не важно, великим он был
человеком или нет. Это не имеет отношения к
мастерству… И еще были ударом письма Платонова
Сталину. Потом это куда-то ушло… А сейчас я живу в
странной растерянности. Все, что делается в
Москве, вроде бы правильно… Вертикаль какую-то
выстраивают, эту дикую Думу укрощают… Ну словно
пришел Александр III и сказал, что реформы надо
подморозить. И при нем страна полегче жила… Так
почему же один вопрос лезет в голову: что, и вот в
этом я умру?.. Так… Восстановили гимн. Ну вроде,
что мне гимн? Я его не исполняю, на заседания
больших начальников, где он будет звучать, не
хожу. Я, правда, написал президенту письмо, что не
может быть у России такого гимна. Он не ответил…
Ну имеет право.
Но ведь когда-нибудь может
случиться, что я должен буду встать. Встану на
музыку, которую заказал кремлевский людоед.
Самый обыкновенный людоед. И я должен буду
стоять, в голове невольно будут возникать
строчки гимна, которые я знаю с детства, — не
нынешние сглаженные, а слова о великих убийцах. И
я буду ощущать, как на меня смотрят миллионы
погубленных людей, смотрят с Колымы, Инты или,
кстати, Соловков. И что мне с этим делать? Как мне
с этим жить? А главное, зачем?
— Но мы же хотели
стабилизации?..
— По-моему, произошла
дестабилизация. Потому что общество, которое
вернулось к этому гимну… Пойми, я за Путина… И
премию президентскую он мне дал. И снимать дает.
Но что-то так мешает… Мешает жить. Понимаешь? И не
потому, что завтра придут и меня загребут. Если
такое начнется, они сначала друг друга загребать
будут. Но гимн — это для меня глобальный удар. А
про то… Ну я всегда жил в ожидании войны. Только
вслед за Евгением Шварцем думал, что она будет
другая.
— Прости, не понимаю.
— А, ну да, этого,
наверное, никто не знает. В последние годы своей
жизни Шварц сходил с ума от постоянного ощущения
«желтой опасности». Он был уверен, что вот-вот
начнется война с Китаем. А началась другая война
— религиозная. И она будет идти, идти и идти… Вот
и чеченцы с нашей помощью сформулировали смысл
жизни…
— Национальную идею?
— Можно сказать и
так. Помнишь, какой смысл жизни сформулировали
буры в своей Южной Африке? Ну что мы в России про
них знали? «Трансваль, Трансваль, страна моя, ты
вся горишь в огне». Однако на каждом углу
шарманки надрывались. А что получилось из «моего
Трансвааля»? Апартеид ЮАР.
— Можно взять песенку
и поближе: «Я хату покинул, пошел воевать, чтоб
землю в Гренаде…»
— Сейчас смысл жизни
будет появляться у многих и многих народов. Мы
живем при начале новой мировой войны.
— Позволь, не буду
сегодня с тобой спорить.
— Я не для спора.
Просто это ощущение, в котором сейчас живу и
снимаю. Помнишь: «Мне на шею…», нет, на плечи…
«Мне на плечи бросается век-волкодав…» Может
быть, я сниму хорошую картину. Может быть… Кадры
хорошие есть, вопрос только, выстроится ли из
очаровательной приключенческой книжки «Трудно
быть богом» то, о чем сегодня задумывается
современный человек. Так я снимал и «Хрусталев,
машину!», ведь мы старались попасть в гоголевскую
интонацию. И рабочее название было «Русь-тройка».
В России фильм шел, но очень мало. Хотя нельзя
сказать, что его не хотели смотреть. Мой редактор
и товарищ Евгений Прицкер объездил с картиной
многие города, и три дня были полные залы. Потом —
меньше… Но так и надо было показывать. А после
пришел новый министр культуры, человек, чьи
установки для меня враждебны…
— Это, позволь, какие
же?
— Ну идея, что кино в
России должно быть коммерческим.
И картина дальше ездить
никуда не могла. В нашей маленькой студии денег
не было. Ее посмотрели только до Урала. Но у
министров, знаешь, должности не вечные.
Я был на том революционном
съезде Союза кинематографистов, где прогнали
великих… Некоторых зря прогнали. Но я сам никого
не прогонял, просто тогда разрешили мои
запрещенные фильмы и едва ли не в каждом
выступлении мое имя упоминали: вот, мол, за что вы
Германа так? А просто я был первый снятый с полки
режиссер. И на моих глазах Марк Захаров,
прелестный, кстати, режиссер, сжег партийный
билет. Его никто не заставлял это делать, но он
сжег. Сейчас я включаю телевизор, где Марк
Захаров умиляется «Кубанским казакам». Это-де
замечательный фильм замечательного режиссера.
Но это ложь. Это фильм толкового постановщика
фальшивых и лживых советских мюзиклов, который
строил свою карьеру на том, что на фоне жутких,
нищих и смрадных советских колхозов, где дети не
знали, что такое белая булка, по заданию партии и
правительства разворачивал сказки. Заметь, не
свои, а заказные, партийные. Пырьев — режиссер?
Нет, Пырьев — шоумен. Холодный, бездушный,
продавший свою лиру кровавому режиму. Апологет
лжи. Захаров это знает не хуже меня. Ну что, Марк,
билеты посжигали, а через десять лет стало
понятно, что надо двигаться в обратном
направлении? Для чего? Чтобы правители полюбили?
— «Колебался вместе с
линией партии»?
— Знаешь, за эту
фразу на похоронах моего отца один хороший
человек дал по морде другому хорошему человеку.
Я-то помню 56-й и 57-й годы, когда возвращались люди
из лагерей. Они приезжали и не могли сидеть на
диване. Я помню писателя, который сидел у батареи
у нас на кухне. Он все время курил и просил спирта,
но где его было взять?.. И наша домработница
бегала ему за портвейном, потому что коньяка он
пить не мог. Отсидел он лет девятнадцать. А потом
поехал в Москву и повесился. И я помню, как я ехал
в Киев с другим таким же бедолагой, который, чтобы
родня на вокзале его узнала, привязал на руку
галстук. И полтора часа мы бегали по вокзалу.
Встречать его никто не пришел, и он ходил, высоко
подняв руку с этим идиотским галстуком. А ждал он
не приятелей, а жену и дочь. Но они прийти
испугались.
А теперь мы будем петь
слова гимна, под который была искалечена жизнь
этих людей. Будем петь, не поставив и не показав
народу Шаламова, даже Солженицына. Ты видел
западного «Ивана Денисовича»? Не видел… Знаешь,
так все старательно сделано… Актер интересный.
Но я встал и ушел. Потому что там Иван Денисович
идет в медпункт, где врач в белоснежном халате
раздает заключенным градусники, и они ставят их
себе в рот.
— Мы с тобой больше
года не общались. А когда общались, то спорили,
что называется, до хрипоты. Ты, выходит, в своем
доверии к нынешней власти сломался на гимне.
— Знаешь, я и сейчас
считаю, что если кто и родился в этой стране
президентом, то это Путин. Но, приближаясь к
красным лозунгам, он однажды может услышать от
России: «Ладно, ты свое сделал, а теперь пусть
Зюганов». По-моему, нас спасает, что Зюганов —
классический гоголевский тип. Он цитирует
философа Ильина, даже не зная, что тот —
антикоммунист. Я за того Путина, которым он сам
хочет быть в наших глазах. И фильм, который
снимаю, как-то со всей нынешней ситуацией связан.
— Расскажи про фильм.
— Наш герой —
землянин на другой планете. В страшной, жестокой
средневековой стране. Он всемогущ, как Бог. Но все
его могущество мало кому может помочь и мало кого
спасти. Он в силах залить всю планету кровью, даже
уничтожить ее. Но души людей не в его власти. Он
чувствует что-то зловещее в той унылой серости, в
которой живет. И это что-то приходит. А он не имеет
права убивать. Но берет мечи… Меня когда-то
упрекали, что мы никогда не снимаем кино о
современности. Так сейчас это для нас —
современное кино. Истинная демократия —
неслыханно трудное состояние.
— Почему все-таки
Румата — Ярмольник?
— На пробах он лучше
всех сказал: «Сердце мое полно жалости, но я не
могу этого сделать». И глаза у него были не
пустые, что для современного российского артиста
— редкость. А уж что получится — посмотрим. И,
кроме того, он немного похож на того, из Назарета.
Впрочем, я человек неверующий… И не важно, что у
Ярмольника репутация шоумена из довольно
безвкусной программы. Я вижу, что сейчас ему
стало интересно работать.
— А как после
главного героя в «Хрусталеве» чувствует себя во
второстепенной роли барона Пампы твой бравый
генерал?
— Это у него-то роль
маленькая? Да у него замечательная роль… Но до
сих пор не понимаю, как можно было не дать ему
«Нику» за «Хрусталева».
— Будем старые обиды
ворошить?
— Будем. Вот вы в
«Новой газете» написали хвалебную рецензию на
фильм «Барак». А фильм плохой, вторичный. И
вранье. Там приезжает в 54-м году генерал МГБ в
барак и с заключенными водку пьет. А режиссер —
способный. Так вы его просто дезориентируете!
— Ты тоже не ангел, но,
извини, я не отношения пришел выяснять. Сценарий
по «Трудно быть богом», который ты писал с
Борисом Стругацким, был запрещен после введения
наших танков в Чехословакию. Много позже был
немецкий фильм, эдакая научная фантастика в духе
жанра. А что потом?
— Потом мы сели со
Светланой Кармалитой опять писать сценарий по
«Трудно быть богом». Но пришел Горбачев, и
показалось, что все это безумно устарело. Ну
какие проблемы? Вот он — реформатор, почти бог. И
завтра мы станем жить, как во Франции. И чего
намекать, скажем, на Берию, когда можно все прямым
текстом? Снимать стало неинтересно. И мы сняли
«Хрусталева». Но прошло время, и мы почувствовали
возвращение идеи.
— И фильм будет
называться, как у Стругацких?
— Наверное, нет. Меня
еще не раз обругают, что из легкой, романтической,
любимой многими книжки мы делаем такое… Знаешь,
тут уже две девушки-газетчицы приезжали,
написали потом, что Герман снимает уродов… И не
удосужились узнать, что все происходит даже не на
Земле. У нас старый раб пытается рассказать
Румате, что сказал ему «умнейший человек,
табачник с Табачной улицы». А Румате не до мнения
табачника, хотя тот сказал истину: «После серых
всегда приходят черные». Видимо, так и назовем:
«Что сказал табачник с табачной улицы».
— Слушай, не
получается ли, что фильм про то, что реформы в
России невозможны?
— Возможны. Только
медленные, трудные и через души людей.
— Если не возражаешь,
вернемся к ситуации в российском кино.
— И у Михаила
Швыдкого, и в Союзе кинематографистов во главе с
Никитой Михалковым — понятные приоритеты:
главное — бизнес. Искусство — после. Я не знаю,
может, это хорошо для Америки, еще для каких-то
стран. Но не для России. У Булгарина были тиражи в
четыре раза больше, чем у Пушкина. Так кто такой
Пушкин (с их точки зрения)? Неудачный
предприниматель. Представляешь, у нас сегодня
продюсер может публично объявить: мол, если бы ко
мне пришел Тарковский и я бы знал, что это
Тарковский, я бы ему денег не дал!.. Ты думаешь,
кто-то возмутился?.. Нет, подумай, он бы не дал
денег на съемки Тарковскому или там денег на
издание Пушкина. Поздравляю. До такого
африканского капитализма в кино мы дожили. И ты
думаешь, это деньги его? Или каких-то магнатов?
Это деньги государственного телевидения и
Госкино, это наши налоговые деньги. Поэтому кино
в России сейчас нет. Мы нынче не
кинематографическая держава. Старики снимать
кино уже не могут. Моему поколению тоже стало
трудно, но пока снимаем. А следующее —
пропущенное. Они просто не успели научиться.
Может быть, сейчас как-то выкарабкаются молодые.
Ведь целая эпоха нужна, чтобы вылупился новый
Тарковский. Говорят, что в России снимается
шестьдесят картин в год. Но это же надо
ухитриться — на «кодаке» получить такой
отвратительный цвет, а мизансцены построить так
по-советски…
— Тебе не кажется, что
единственное, что осталось от советской власти…
— От советской
власти осталось все.
— Ну дослушай,
пожалуйста. Остался дар имитации.
— Абсолютно с тобой
согласен. Читаю: «А теперь Игрек стал магнатом».
Как стал? А назначили. Когда у нас в Репино
подъезжают к магазину машины за сто тысяч не
рублей, и из них выходят люди с такими лицами…
Эти люди накормят и обустроят страну? Эти, по
которым видно, что в жизни они всего-то и
совершили — одну-две удачные спекуляции. Это
остров доктора Моро, где из людей выводят
чудовищ.
— Как ты к
постмодернизму в кино относишься?
— Этих не смотрю. Для
меня Сокуров — и модернист, и не модернист. Его
принято ругать: мол, опять сокуровщина, а он все
время из себя что-то больное вытаскивает.
— Сколько ты уже
отснял?
— Две трети.
— А табачник твой
погибает?
— Даже не хочу об
этом думать. Да и какая разница? Главное, что его
так и не выслушали, а ведь, может быть, он гений,
может быть, он знал, что делать, этот табачник.
Ведь серые еще либеральничают, говорят, что
экономика должна быть прозрачная. А черные — это
конец.
— Не боишься, что
напророчишь?
— Конечно, боюсь. Я с
этого и начал. За восстановлением сталинского
гимна вполне логичен приход тех, кого нынешняя
власть совсем не хочет видеть своими
наследниками. Если будем заигрывать —
обязательно доиграемся. Потому что
полуреволюций не бывает.

Когда погасли софиты
Через день оказалось,
что сцену, которую репетировали на морозе с утра
до вечера, все же сняли. Один из двух дублей
устроил и Германа, и Кармалиту. Хотя залив замерз,
и Герман боялся, что без живой воды на заднем
плане потасовка барона Пампы с серыми будет
выглядеть так, словно снята в павильоне.
Если эта сцена попадет в
фильм, то на экране она будет идти менее двух
минут.
У меня есть своя версия,
почему в ХХ веке Алексей Герман умел снимать
лучшее кино (из того, что я видел). Все предельно
просто, а потому готов поделиться чужим секретом:
очень долго пишется сценарий, очень медленно
подбираются актеры, а в большинстве просто лица,
из которых воспитываются актеры, очень тщательно
изготавливаются костюмы и выстраиваются
декорации. Сначала все придумывается. Потом
продумывается и репетируется. И только после
раздается слово «Мотор!»
И когда вспыхивают
прожектора и факелы, ты забываешь про холод и
дамбу и оказываешься в родном средневековье. В
том, где жрут, блюют, любят и любятся, в том, где
черные всегда приходят после серых.
Чудо происходит не на
пленке, а на съемочной площадке. Пленка
бесстрастна и лишь запечатлевает факт чуда.

P.S.
Наша газета на протяжении
всего производства «Хрусталев, машину!»
поддерживала Алексея Германа. И мы рады, что
наиболее крупный европейский киножурнал Cahiers du
Cinema на трех языках объявил, что эта картина
входит в число пятидесяти лучших мировых лент за
последние пятьдесят лет.


Андрей ЧЕРНОВ
24.12.2001
   
#631  
Дата: 2006-05-26 21:00 GMT
BARTON   Страна: 
Сообщений: 844
Обзоров: 2498
   
#635  
Дата: 2006-08-04 21:00 GMT
BARTON   Страна: 
Сообщений: 844
Обзоров: 2498
03.08.2006, 12:02
Шесть лет съемок Герман отдал поиску другого киноязыка



На киностудии «Ленфильм» режиссер Алексей Герман заканчивает 6-летнюю работу над фильмом «Трудно быть Богом» по повести братьев Стругацких.

За это время съемочный процесс оброс легендами, ав прессе стало почти традицией рассказывать отом, как продвигается постановка. Ивот, наконец, сам Герман сказал: «Мы заканчиваем».

С режиссером общался корреспондент НТВ Павел Рыжков.

На площадке, где работает Алексей Герман, никогда не бывает суеты. Уэтого режиссера снимается не сцена вдень, апорой кадр всутки. До команды «мотор» смомента, казалосьбы, полной готовности может пройти не один час.

Поэтому когда на Ленфильме стали говорить, что Герман завершает свой долгий фильм, никто не поверил. Режиссер не скрывает, что получает удовольствие от такой работы. Шесть слишним лет отдано поиску другого киноязыка.

Впоследний съемочный день группа «Трудно быть Богом» снимает одну из первых сцен фильма. Так бывает вкино. Но уАлексея Германа своя специфика. Детали. Ирежиссерской группе, несмотря на длительный съемочный период, главное ничего не упустить.

Сама сцена сучастием главного героя, которого играет Леонид Ярмольник, была снята несколько дней назад. На последний день оставили так называемые укрупнения. Но даже небольшое внутрикадровое пространство режиссера Германа требует многократной чистки.

Ив последний съемочный день, также как ив первый уГермана гладко не получается.

Алексей Герман, народный артист РФ, кинорежиссер, лауреат Государственных премий: «Мы заканчиваем. Это длилось очень много лет, это адская совершенно работа, длинная, тяжелая, склочная, невозможная внаших условиях государственных все это дело потянуть. Что из этого выйдет, яне знаю. Яв страхе, как любой художник на моем месте».

Герман говорит, что ему неинтересно пересказывать сюжеты, даже такие как повесть Стругацких «Трудно быть богом». Кино— другое искусство. На съемках уГермана побывали многие российские изападные кинематографисты, большинство были шокированы происходящим. Режиссер, конечно, создает фильм не осредневековье на далекой планете, аоб обществе, существующем по российским законам ив российской истории.

Типажи, найденные для массовки на улице, составляют отдельный уникальный художественный материал фильма. Режиссер считает своей съемочной группой, не только исполнителей главных ролей, но иактеров массовых сцен, скоторыми пришлось изобретать необычное кино.

Про сегодняшнее знаменательное событие знают не только на Ленфильме. Вгруппу уже поступают поздравительные письма из разных стран.

Светлана Кармалита, сценарист: «Уважаемый Алексей Юрьевич иСветлана Игоревна богом быть трудно, Германом не легче. Вы успешно сэтим справляетесь. От всей души поздравляем всю съемочную группу, втом числе илатышского палача, споследним кадром картины».

Начались съемки вЧехии весной 2000года. Средневековую натуру нашли инедалеко от Петербурга вВыборге. Все остальное— построили впавильонах Ленфильма. Нынешняя сцена разворачивается внутри перевернутой баржи. Объект «пыточная», где еще три месяца назад сняты самые жуткие кадры картины, не стали разбирать по последнего дня. Просто из суеверия.
   

Страницы: > 1 <